Птицы на деревьях уже запели, приветствуя солнце, когда мы подошли к окну, готовые продолжать путь. Влажные от росы цветы альбааки пахли сильно и необычно, и аромат их навевал воспоминания о мавританском гареме и о ночных празднествах. Склонив голову мне на плечо, Нинья Чоле тихо вздохнула, и глаза ее, прекрасные глаза, магнетические и священные, ласково на меня посмотрели.
— Тебе грустно, дитя мое? — спросил я.
— Мне грустно, оттого что нам придется расстаться. Малейшее подозрение может нам стоить жизни.
Я с нежностью провел пальцами по ее шелковистым волосам и высокомерно сказал:
— Не бойся, я сумею заставить твоих слуг молчать.
— Это индейцы, сеньор. Сейчас они станут на колени и пообещают все, что угодно, а стоит только их господину грозно на них посмотреть, и они всё расскажут. Мы должны расстаться!
Я поцеловал ей руки страстно и покорно:
— Дитя мое, не говори так! Мы вернемся в Веракрус. «Далила», может быть, еще стоит в порту. Мы поедем в Грихальбу. Мы скроемся в моем поместье в Тиксуле.
Нинья Чоле посмотрела на меня долгим взглядом, в нем была несказанная ласка. Ее томные глаза, глаза индейской царицы, блестели. Мне показалось, что она упрекает меня и в то же время покоряется мне.
Она завернулась в покрывало и, залившись краскою, прошептала:
— Жизнь моя так печальна!
И, словно для того, чтобы не осталось во мне никаких сомнений, на глазах ее появились слезы. Я как будто все угадал и сказал галантно и великодушно:
— Можешь не рассказывать. Печальные истории напоминают мне мою собственную.
Она зарыдала:
— В жизни моей есть то, чего простить нельзя.
— Такие люди, как я, прощают все.
Она закрыла лицо руками:
— Я совершила ужаснейший из грехов. Грех, простить который может только его святейшество папа.
Видя, что она так удручена, я нежно положил ее голову себе на грудь и сказал:
— Дитя мое, можешь рассчитывать на мое влияние в Ватикане. Я был капитаном папской гвардии. Если хочешь, мы отправимся с тобою в Рим паломниками и падем в ноги Григорию Шестнадцатому.{36}
— Я поеду одна… Это мой грех, я одна виновата.
— Любовь моя и честь требуют, чтобы и я совершил такой же грех. А что, если я уже совершил его?
Нинья Чоле взглянула на меня глазами, полными слез, и сказала с мольбой:
— Не говори так. Этого быть не может!
Я недоверчиво улыбнулся. Вырвавшись из моих объятий, она убежала в глубину кельи. Глядя на меня глазами, полными слез, она с негодованием вскричала:
— Если бы это была правда, я бы тебя возненавидела… Ведь когда я сделалась жертвой этой несчастной любви, я была невинной, неопытной девочкой.
Она снова закрыла лицо руками. В это мгновение я угадал ее грех. Это был великолепный грех античных трагедий. Над Ниньей Чоле тяготело то же проклятие, что над Миррой и Саломеей. Я подошел к ней; я все ей прощал и запечатлел на губах ее умиротворяющий поцелуй. Потом тихо и кротко сказал:
— Я знаю все. Генерал Диего Бермудес — твой отец.
— О, горе мне, это сущая правда, — в отчаянии простонала она. — Когда он вернулся из эмиграции, мне было двенадцать лет; я его почти не помнила.
— И теперь тоже больше не вспоминай.
Нинья Чоле в порыве благодарности и любви прильнула головой к моему плечу:
— Ты такой великодушный!
Губы мои дрожали, коснувшись ее уха, похожего на маленькую раковинку, нежную и отливающую перламутром.
— Нинья, вернемся в Веракрус.
— Нет.
— Ты боишься, что я тебя покину? Ты не понимаешь, что теперь я на всю жизнь твой раб?
— На всю жизнь! Она будет такой короткой у нас обоих.
— Почему?
— Потому что он убьет нас. Он поклялся!
— Все сложится так, что он не сможет исполнить своей клятвы!
— Исполнит.
Задыхаясь от рыданий, она повисла у меня на шее. Она не сводила с меня глаз, полных слез, словно пытаясь что-то прочесть в моих. Сделав вид, что я ослеплен этим взглядом, я зажмурил глаза. Она вздохнула:
— Ты хочешь увезти меня с собой, не зная истории моей жизни.