— Ставлю на все. Снимаю.
Молодой парень, не сводя глаз со старика, вскричал:
— Отец, он снимает!
— Я не глухой. Деньги считай.
Он перевернул колоду и начал метать. Все взгляды устремились на руку старика. Метал он не спеша. Это была рука садиста, которая делала боль сладостной и ее продлевала. Вдруг все зашептали:
— Валет! Валет!
Это была карта, на которую ставил красавец юноша. Старик встал и с негодованием швырнул карты:
— Сын, плати!
И, накинув сарапе на плечи, он ушел. Компания распалась, но все долго еще не могли успокоиться:
— Семьсот дублонов выиграл!
— Больше тысячи!
Я машинально повернул голову и увидел Нинью Чоле. Она стояла рядом у борта; разметанные ветром волосы падали ей на глаза. Она поправила их медлительным движением и улыбнулась белокурому красавцу. Меня охватил порыв неистовой ревности и гнева; я почувствовал, что бледнею. Если бы в глазах моих была сила василиска, я бы тут же испепелил их обоих. Но силы этой у меня не было, и Нинья Чоле могла спокойно продолжать профанацию этой улыбки, улыбки античной царицы!
Я был еще на палубе, когда на паруснике зажгли огни. Припав к моему плечу, Нинья Чоле стала ласкаться ко мне, как льстивая и хитрая кошка. Я не выказал своей ревности, но держал себя с ней высокомерно, и она остановилась, не сводя с меня глаз, в которых можно было прочесть немой упрек. Потом посмотрела вокруг и, поднявшись на цыпочки, крепко меня поцеловала:
— Ты грустишь?
— Нисколько.
— Тогда, выходит, ты на меня сердишься?
— Нет.
— Нет, сердишься.
Мы остались вдвоем на палубе; Нинья Чоле прижалась ко мне и жалобно вздыхала:
— Ты меня больше не любишь! Что теперь со мной будет! Я умру! Я покончу с собой.
И ее красивые, полные слез глаза обратились к морю, которое искрилось от лунного света.
Я продолжал молчать, хоть и был глубоко растроган. Мне уже хотелось утешить ее, как вдруг на палубе появился молчаливый белокурый юноша. Немного смущенная, Нинья Чоле вытерла слезы. Выражение моего лица, должно быть, ее испугало — руки ее дрожали. Спустя мгновение голосом страстным и сокрушенным она шепнула мне на ухо:
— Прости меня!
— Ты хочешь, чтобы я тебя простил? — переспросил я.
— Да.
— Мне не за что тебя прощать.
Она улыбнулась; глаза ее были еще влажны.
— Почему ты не признаешься? Ты сердишься оттого, что я посмотрела на этого… Я понимаю, что ты ревнуешь, ведь ты ничего не знаешь.
Она замолчала, и на ее алых полных губах появилась ехидная улыбка. Белокурый юноша разговаривал с юнгой мулатом. Потом они оба удалились и продолжали стоять, облокотившись о борт. Охваченный яростью, я спросил:
— Кто это такой?
— Один русский князь.
— Он влюблен в тебя?
— Нет.
— Ты два раза ему улыбнулась.
Весело и задорно Нинья Чоле ответила:
— Не только два, но и три и четыре. Только можешь не сомневаться: твои улыбки для него значат больше, чем мои. Посмотри!
Белокурый рослый красавец юноша продолжал разговаривать с мулатом и, перегибаясь за борт, обнимал его за талию. Тот весело смеялся. Это был один из тех юнг, которые стали совсем коричневыми от плавания в тропиках. Он был почти обнажен, и тело его радовало глаз своим красивым, теплым терракотовым цветом. Нинья Чоле с презрением повернулась к нему спиной:
— Теперь ты видишь, что тебе нечего к нему ревновать.
Успокоившись, я улыбнулся:
— Ревновать должна бы ты…
Нинья Чоле посмотрела мне в глаза, гордая и счастливая.
— Ты забываешь, Нинья, что можно одновременно посвятить себя и Гебе и Ганимеду.
И вдруг, неожиданно загрустив, я положил ей голову на грудь. Я не хотел больше ни на что смотреть, только думал, отчего это я всегда любил древних классиков не меньше чем женщин. Результат воспитания в дворянской семинарии. Читая любезного Петрония, я не раз вздыхал о том, что божественные празднества в честь наслаждения стали с течением веков постыдным грехом. В наши дни только на священных таинствах блуждают тени немногих избранных, возрождающих времена греков и римлян, когда увенчанные розами эфебы возлагали жертвоприношения на алтарь Афродиты. Счастливые и гонимые тени: они зовут меня, но я не могу последовать за ними!