Этот прекрасный грех, дар богов и соблазн поэтов, для меня — запретный плод. Всегда враждебное ко мне, провидение повелело, чтобы в моей душе цвели только розы Венеры, и чем старше я становлюсь, тем больше это меня огорчает. Я уверен, что на склоне лет бывает сладостно проникать в сады необычной любви. К несчастью моему, у меня не осталось этой надежды. На душу мне дохнул дьявол: он в ней разжег все грехи. На душу мне дохнул архангел: он разжег в ней все добродетели. Я претерпел все разновидности человеческой скорби, я вкусил все виды радости. У всех источников утолял я жажду мою, преклонял голову в пыли всех дорог. Было время, когда женщины любили меня, когда голоса их мне были привычны. Только две тайны остались для меня за семью печатями: любовь эфебов и музыка одного тевтона по имени Вагнер.
Всю ночь мы оставались на палубе. Наш парусник лавировал, дожидаясь ветра, который как будто появился вдалеке, там, где море светилось. С левого борта начал вырисовываться берег, то ровный, то в изгибах холмов. Так мы проплыли долго. Звезды постепенно бледнели, и небо с тою же постепенностью становилось белым. Два матроса, забравшись на крюйс-марс, укрепляли снасти и пели. Раздался свисток боцмана. Фрегат пошел против ветра, и паруса слегка заколыхались. Мы направлялись к берегу.
Вскоре на реях взвились яркие флаги. Показалась Грихальба. Светило солнце.
В эти часы жара доставляла наслаждение. Свежий ветерок доносил запахи водорослей и смолы. Токи воздуха были полны сладостной дрожи. Даль улыбалась, озаряемая ослепительным солнцем. Порывы ветра, доносившегося из девственных лесов, теплого и нежного, как дыхание любовницы, играли снастями, и душа исходила истомой от едва ощутимого запаха воды. Можно было подумать, что необъятный Мексиканский залив зелеными глубинами своими впитал всю леность этого утра, напоенного таинственной и животворной пыльцою, что он стал гаремом целой вселенной. Стоя в тени кливера, я разглядывал город в морской бинокль. Вид Грихальбы с моря напоминает фантастические пейзажи, которые рисуют развитые не по годам дети. Она белая, голубая, красная — всех цветов радуги. Это город с улыбкой на устах; это креолка в пестром весеннем платье, спустившая в воду хорошенькие голые ножки. Есть что-то необычное в ее террасах — в уступах их сверкающих изразцов, в прозрачных окраинах, где высятся стройные пальмы, напоминая о далекой пустыне и об усталости измученных зноем караванов, которые располагаются на привал в их гостеприимной тени.
Густые леса окружают гавань, и над переплетающейся листвою поднимаются величественные верхушки гигантских деревьев. Тихая и сонная река с ее молочно-белыми водами пробивает в этом лесу глубокую брешь, вырывается на прибрежный простор и образует множество островков. По ее водам облачной белизны, в которых не отражается небо, проносились вырванные с корнем деревья; в их наполовину погруженных в волны ветвях порхали диковинные пестрые птицы. Позади плыл индеец в лодке; он греб, сидя на носу. Ветер гнал по небу облака, и под лучами восходящего солнца изумрудная бухта ласково светилась, как море древних легенд, море сирен и тритонов.
Какими прекрасными кажутся мне еще и сейчас эти далекие тропические пейзажи! Тот, кто видел их хотя бы раз, их никогда не забудет. Эта безмятежная лазурь моря и неба, это солнце, которое слепит и сжигает, этот ветер, напоенный всеми ароматами Жаркой полосы, — это все равно что женщины, с которыми мы были близки и которые оставляют в нашем теле, в чувствах, в душе такие сладостные следы, что желание еще раз ими обладать угасает только в глубокой старости.
Меня молодит еще и сейчас воспоминание о необъятной серебристой глади великолепного Мексиканского залива, увидеть который мне больше не довелось. В памяти моей вереницей проходят башни Веракруса, леса Кампече, пески Юкатана, дворцы Паленке, пальмы Тукстлана и Лагуны… И всякий раз, всякий раз вместе с картинами этой далекой прекрасной страны воскресает та Нинья Чоле, какую я увидел впервые, когда, окруженная слугами, она отдыхала в тени пирамиды с распущенными волосами, одетая в белый ипиль и похожая на жрицу древнего племени майя.
Едва только мы сошли на берег, как нас окружила жалостная толпа негров, просивших милостыню. Они не давали нам проходу, пока наконец мы не добрались до старинного постоялого двора, видом своим напоминавшего монастырь; перед большим каменным порталом сидели древние старухи и расчесывали волосы. На этом постоялом дворе я снова встретил обоих харочо, игравших в карты у нас на фрегате. Они сидели в глубине патио, возле широкой и низкой двери, через которую ежеминутно входили и выходили объездчики, конюхи, слуги. Оба харочо и здесь играли в ландскнехт и все так же ссорились. Завидев меня издалека, оба встали и очень учтиво мне поклонились. Передав карты сыну, старик подошел ко мне и начал рассыпаться в любезностях: