— Вставай, ленивец! Вставай! — В ту же минуту она плеснула мне в лицо розовой водой, простоявшей ночи на балконе. — Вставай! Вставай!
Я вскочил с гамака. Видя, что я уже встал, она быстро побежала, сотрясая весь дом своими трелями. Она перескакивала с песенки на песенку, как канарейка с жердочки на жердочку, в каком-то сладком упоении, по-детски радуясь тому, что день ясный, что солнце заливается смехом в зачарованных глубинах зеркал. Внизу раздавался голос конюха, который торопился взнуздать наших лошадей. Опущенные занавески трепетали от дуновения свежего ветерка, и цветы жасмина качались на ветке, чтобы напоить их своим ароматом.
Нинья Чоле снова вернулась. Я увидел в зеркале, как она на цыпочках приближается ко мне в своих атласных туфельках, как плутовато улыбаются ее губы. Она весело крикнула мне на ухо:
— Для кого это ты так прихорашиваешься?
— Для тебя, Нинья!
— Правда?
Она посмотрела на меня, сощурив глаза, и, погрузив пальцы мне в волосы, взлохматила их. Потом она расхохоталась и протянула мне золотую шпору. Я надел эту шпору на ее царственную ножку и не мог удержаться от поцелуя.
Мы вышли во дворик, где наш индеец уже ждал нас, держа под уздцы лошадей, сели в седла и двинулись в путь. Голубые вершины гор искрились в золотистых лучах торжествующего солнца. Ветер налетал порывами; в них была и речная влага и благоухание долин. Утро вздрагивало, как белокурая красавица новобрачная. Освещенные восходящим солнцем верхушки кедров были алтарем, у которого обручались птицы. Нинья Чоле то гнала свою лошадь галопом, то отпускала поводья и давала ей попастись в вереске.
На протяжении всего пути мы встречали веселые группы всадников — креолов и мулатов, ехавших в облаках пыли рысью на породистых лошадях. Как то принято в Мексике, седла были расшиты золотом; попоны, тоже вышитые, ослепительно блестели, как церковные облачения. Всадники быстро промчались по равнине. Звякали мундштуки и шпоры, щелкали хлысты. Солнце бросало светлые отблески на сбруи и по временам сверкало на свисавших с седельных лук мачете. Начался сезон ярмарок, знаменитых ярмарок Грихальбы, которые устраивались и в самом городе и в его окрестностях, на зеленых лугах и пыльных дорогах, без всякого сговора, по воле одного только случая. Мы придержали наших лошадей, которые ржали и трясли гривой. Нинья Чоле посмотрела на меня с улыбкой и протянула мне руку, чтобы ехать так, рядом, ни на миг не разлучаясь в пути.
Выбравшись из пальмовой рощи, мы очутились возле шумного базара; в глазах рябило от потока лошадей и людей. Громко спорили торговцы; эхо далеко разносило звон колокольчиков. Казалось, что равнина совсем задыхается от этого хвастливого и вызывающего стука копыт, от звяканья уздечек, сбруй, щелканья хлыстов. Едва только мы появились, как нас окружила огромная толпа калек. Все они кричали; слепые и паралитики, карлики и прокаженные ринулись на нас и не давали нам проходу; они ползали между ног наших лошадей, тащились по дороге, оглашая воздух воплями и молитвами; покрытые запыленными язвами, они шли и шли, заложив за спину руки, высохшие, безобразные, страшные. Они цеплялись один за другого, дрались, срывали друг с друга шляпы, наперерыв хватая монеты, которые мы им походя бросали.
Так вот, окруженные целой свитой бродяг, добрались мы до хижины отпущенного на свободу негра. Заслышав стук копыт и непрерывные стенания нищих, хозяин ее показался в дверях раньше, чем мы успели сойти с лошадей. Увидав нас, он кинулся нам навстречу, разгоняя толпу оборванцев ударами хлыста, схватил стремя Ниньи Чоле, помог ей сойти с лошади и осыпал руки ее поцелуями так смиренно и с таким счастливым видом, словно это была принцесса. На зов его собрались все дети и внуки. Негр этот был, оказывается, женат на андалузке, бывшей горничной Ниньи Чоле. Жена его, увидав нас, воздела руки к небу:
— Пресвятая дева Мария! Да это же мои господа! — И, взяв Нинью Чоле за руку, она повела ее в хижину: — Только бы солнцем ее не сожгло, царицу мою, золото мое, что приехала сюда на радость мне, бедной!