Негр улыбнулся, уставивши на меня свои большие глаза; в них была неимоверная собачья кротость. Муж и жена переглянулись и одновременно начали говорить:
— Тут у одного харочо есть две кобылки белые! Красавицы такие, как голубки. Понимаете? Уж и подошли бы они нашей госпоже для ее шарабана.
Нинья Чоле не вытерпела:
— Хочу их видеть! Хочу, чтобы ты мне их купил! — Она вскочила и поспешно накинула на плечи шаль: — Идем! Идем!
Андалузка лукаво засмеялась:
— Сразу видно, что госпожа моя не очень-то избалована вашей милостью. — Перестав улыбаться, она добавила так, будто все уже было решено: — Господин пойдет с моим мужем. Очень уж сейчас жарко, Нинье трудно будет туда идти.
Негр отворил дверь, и Нинья Чоле выпроводила меня, ласково на меня глядя и весело ухмыляясь. Едва только мы вышли и бывший невольник увидел, что мы остались вдвоем, он, вздыхая, стал сетовать на свою горькую долю. Он шел рядом со мной, опустив голову, не отходя от меня ни на шаг, сквозь толпу, как старый пес, время от времени останавливался и снова начинал расписывать все неудачи своей жизни, жизни парии и ревнивца:
— Она только и делает, что мужчин себе ищет, господин! Горе мне с ней! И не белых, нет! Ах, господин мой, если бы еще белых! Этой потаскухе нужны только темнокожие. Ну не мерзость ли это, ниньо! Скажите.
Голос у него был жалобный, покорный, в нем слышалось страдание. Его огорчали отнюдь не рога, которые ему наставляли, а дурной вкус андалузки. Ревновал он избирательно, как то случается с людьми светскими, которые строят свое благополучие на похождениях собственной жены. Герцог де Сен-Симон{44} воздал бы ему хвалу в своих «Мемуарах» с той же изощренностью и тем же глубокомыслием, с какими он говорит об Испании, приходя в восторг перед скрытым смыслом двух таких верных слов: cornudo, consentido.[4]
Мы проехали по всей ярмарке, У самого края леса, в тени кокосовых пальм, креолы пели и плясали, громко крича «браво» и хлопая в ладоши. Вино пенилось в бокалах, и испанская гитара, султанша этого празднества, плакала в своей мавританской ревности и рассказывала о горестях любви под луной Альпухарры. Протяжная жалоба индианок заглушалась стуком подков. Азиаты — китайские и японские купцы — проходили, затолканные буйною ярмарочною толпой, вечно понурые, вечно мрачные, с неизменно повисшими косами, которых ни разу не встрепенуло веселье. Желтые, словно вылитые из воска, они шлепали своими туфлями среди окружавших их чернокожих и тонкими, бабьими голосами предлагали веера из сандалового дерева и трости с черепаховыми ручками. Мы обошли всю ярмарку, а обещанных белых лошадей так и не увидали. Когда мы уже возвращались, кто-то схватил меня за руку. Это была Нинья Чоле. Она была очень бледна; она пыталась мне улыбнуться, но губы ее дрожали, и в глазах ее я прочел тревогу. Положив мне обе руки на плечи, она воскликнула с притворной веселостью:
— Только, пожалуйста, не сердись. — И, припав к моей руке, добавила: — Мне стало скучно, и я вышла… За хижиной были петушиные бои. Понимаешь? Ну так я пошла туда, поставила и проиграла!
Она вдруг умолкла, грациозно повернула голову и показала мне на рослого белокурого юношу, который весь как-то выгнулся и поклонился.
— Этот господин теперь мой кредитор.
Столь неожиданный поворот дела поверг меня в какое-то глухое уныние, к которому примешивалась и ревность. Я высокомерно спросил:
— А сколько проиграла сеньора?
Я думал, что ее партнер окажется настолько галантным, что не потребует выигранных денег, и хотел даже подсказать ему эту мысль своим холодным и презрительным видом. Белокурый юноша очень вежливо мне улыбнулся:
— Прежде чем начать играть, сеньора предупредила меня, что денег у нее нет. И мы уговорились, что за каждые сто унций она заплатит одним поцелуем. Она проиграла, и я выиграл три поцелуя.
Я почувствовал, что бледнею. Но до чего же я был поражен, когда Нинья Чоле, заломив руки, бледная, с видом трагической героини, воскликнула:
— Я заплачу! Я заплачу!
Движением руки я заставил ее замолчать и, приблизившись к молодому человеку вплотную, закричал, после каждого слова прищелкивая языком, словно хлыстом:
— Сеньора — моя жена, и ее долг — мой долг.
И я ушел, уводя с собой Нинью Чоле. Некоторое время мы шли молча. Потом, прижавшись к моей руке, она прошептала:
— Ты действительно настоящий кабальеро.