— Наконец-то глаза мои тебя видят снова! Вот я, убей меня! Мой повелитель! Мой царь!
Всадник выпрямился на лошади и, яростный и грозный, ринулся на меня. Нинья Чоле не дала ему подъехать ближе; в страшном отчаянии она ухватилась за поводья:
— Не убивай его! Нет, только не это!
Увидав это последнее свидетельство любви, я был растроган. Я ехал впереди. Люди мои, следовавшие за мною, должно быть, испугались. Всадник, приподнявшись на стременах, пересчитывал их своими жестокими глазами. Наконец он бросил на меня разъяренный взгляд. Готов поклясться, что и ему стало страшно. Не разжимая губ, он поднял хлыст и полоснул им Нинью Чоле по лицу. Она опять застонала:
— Мой повелитель! Мой царь!
Всадник наклонился к седельной луке, где торчали пистолеты. Грубым движением он поднял красавицу креолку, посадил к себе в седло и, подобно похитителю героических времен, ускакал, оглашая воздух страшными проклятиями. Бледный, я в молчании смотрел, как он увозит ее от меня. Я мог бы отбить ее, но я для этого ничего не сделал. При других обстоятельствах я бы неминуемо ввел себя в грех. Но теперь, узнав, кто этот человек, я почувствовал вдруг раскаяние, Нинья Чоле принадлежала этому свирепому сеньору как жена и как дочь, и перед лицом этих двух священных прав сердце мое покорно смирилось.
Навсегда разочаровавшись и в любви и во всем мире, я пришпорил лошадь и помчался галопом по пустынным равнинам Тиксуля в сопровождении моих людей, которые вполголоса обсуждали между собою случившееся. Все эти индейцы с большим удовольствием последовали бы за похитителем Ниньи Чоле. Как и креолка, они были околдованы хлыстом генерала Диего Бермудеса. Я почувствовал, что суровая и скорбная гордость берет во мне верх над всем. Враги мои, те, которые осмеливаются обвинять меня во всех преступлениях, не могут по крайней мере обвинить меня в том, что я дрался из-за женщины. Больше чем когда-либо в жизни я был верен девизу: «Презирать других и не любить самого себя».
Согнувшись под жгучим солнцем, опустив поводья, молчаливые, усталые, истомленные жаждой, мы ехали по песчаной саванне, видя все время перед собою вдали озеро Тиксуль, лениво колыхавшиеся воды и опущенные в них длинные кудри ив, отраженных загадочными глубинами. Мы пересекали огромные дюны, пустыни без единого шороха, без единого ветерка. По раскаленному песку прогуливались ящерицы, в блаженстве своем похожие на столетних факиров, а жестокое солнце все жгло и жгло землю, которая, казалось, искупала теперь некий тайный грех, содеянный еще прежней геологической эрой. Лошади наши, истомленные тяжелой дорогой, вытягивали шеи, которые снова опускались, бессильно повисая в сонном качанье. Изможденные, окровавленные, они с великим трудом погружали свои копыта в темный, зыбучий песок. Глаза устали без конца смотреть на белесый, выжженный горизонт. Голова кружилась, отяжелевшие веки устало смыкались, но спустя какую-нибудь минуту глазам представали опять все те же пустынные, забытые богом дали.
Так прошел у нас долгий день пути по темным пескам. Я был до того измучен, меня так клонило ко сну, что, для того чтобы пришпорить лошадь, мне надо было чем-то себя подбодрить. Я едва держался в седле. Словно грешнику в Дантовом аду, мне маячило вдали зеленоватое озеро Тиксуль, где я надеялся устроить привал.
Солнце клонилось к закату; лучи его оставляли в водах озера золотистую борозду, и казалось, что по ним только что прошел сказочный корабль. Мы были еще далеко от озера, когда вдруг услышали запах мускуса и увидели крокодилов, лежавших у самой воды на илистом берегу.
Лошадь моя забеспокоилась. Насторожившись, она запрядала ушами и затрясла гривой; я выпрямился, укрепился в седле и натянул поводья, лежавшие на луке. Испугавшись кайманов, лошадь вздыбилась и, фыркая, стала подаваться назад. Мне пришлось вонзить шпоры ей в бока и пустить ее галопом. Люди мои последовали моему примеру. Когда мы были уже близко, крокодилы лениво вошли в воду. Мы все спустились к берегу. Несколько длиннокрылых птиц, укрывшихся в тростнике, поднялись в воздух, напуганные шумом, который подняли мои спутники, когда погрузили лошадей по самую подпругу в воду. На другом берегу продолжал дремать крокодил, разинув пасть и повернувшись к солнцу, ко всему равнодушный, страшный, неподвижный как древнее божество.