Бедная Конча умирала!
Письмо это я получил во Вьяне-дель-Приор, где я охотился каждую осень. Это было на расстоянии нескольких лиг от дворца Брандесо. Прежде чем отправиться в путь, я хотел знать, что мне скажут Мария Исабель и Мария Фернанда, сестры Кончи, и поехал к ним. Обе они — монахини ордена святого Иакова. Они вышли в приемную и сквозь решетки протянули мне свои нежные руки праведниц, руки невест Христовых. Обе, тяжело вздохнув, сказали мне, что бедная Конча умирает, и обе, как и в былые времена, называли меня на ты. Сколько раз мы играли вместе в больших залах старого королевского дворца!
Когда я вышел из приемной, душа моя была полна грусти. Прозвонил колокольчик, звавший к мессе. Я вошел в церковь и, укрывшись в тени колонны, опустился на колени. В церкви было еще темно и безлюдно. Послышались шаги двух женщин, одетых в траур и мрачных: они обходили по очереди все алтари; казалось, что это сестры, что оплакивают они одно и то же горе и молят об одной и той же милости. Время от времени они тихо что-то говорили друг другу, а потом вздыхали и снова погружались в молчание. Так они обошли семь алтарей, все время держась рядом и словно застывшие в своей безутешной скорби. Неясный и слабый свет лампады на одно мгновение озарял обеих сеньор и тотчас же погружал их опять в темноту. Слышно было, как они робко шепчут слова молитвы. Шедшая впереди держала в бледных руках четки. Они были коралловые, а крест и крупные зерна — золотые. Я вспомнил, что Конча, молясь, перебирала такие же четки и что она не позволяла мне играть ими. Бедная Конча была очень благочестива и страдала оттого, что любовь наша представлялась ей смертным грехом. Сколько раз, входя вечером к ней в будуар, где она назначала мне свидание, я заставал ее на коленях! Она обычно не говорила ни слова и только взглядом призывала меня к молчанию. Я усаживался в кресло и смотрел, как она молится: зерна четок медленно и благоговейно, сменяя друг друга, скользили в ее бледных пальцах. Иногда, уже не надеясь, что она когда-нибудь сама окончит свои молитвы, я подходил ближе и прерывал их. Она еще больше бледнела и закрывала глаза руками. Мне до безумия нравились эти скорбные уста, эти искривленные дрожавшие губы, холодные как у покойницы! Конча нервно вздрагивала, поднималась с колен и прятала четки в шкатулку. Потом ее руки обвивали мне шею, она прижималась к моему плечу и плакала, плакала от любви и от страха перед вечными муками.
Когда я вернулся домой, было уже совсем темно. Вечер я провел в одиночестве и печали, сидя в кресле возле огня. Я уже задремал, как вдруг раздался сильный стук в дверь: в полуночном безмолвии стук этот казался каким-то загробным, вселял ужас. Я тут же вскочил и распахнул окно. Это был мажордом, привезший мне письмо от Кончи; он приехал, чтобы сопровождать меня к ней.
Мажордом, старый крестьянин, одетый в камышовый плащ с капюшоном и обутый в деревянные башмаки, приехал верхом на муле, ведя другого на поводу, и теперь дожидался у двери. Кругом царила мертвая тишина.
— Что-нибудь случилось, Брион? — спросил я.
— Светает уже, сеньор маркиз.
Я поспешно сошел вниз, не успев даже закрыть окно, которое содрогнулось от порыва ветра. Мы тут же тронулись в путь.
Когда мажордом постучал в дверь, на небе еще догорало несколько звезд. Как только мы покинули дом, в деревне запели петухи. Так или иначе, добраться до места мы могли не раньше, чем к вечеру. Предстояло проделать девять лиг горами, по плохим конным дорогам. Ехавший впереди мажордом указывал путь, и мы рысью проследовали мимо Кинтаны-Сан-Клодио, сопровождаемые лаем цепных собак, которые охраняли амбары. Когда мы выехали в поле, заря уже занималась. Вдали виднелись холмы, пустынные и печальные, окутанные туманом. Мы переваливали через них, и перед нами возникали всё новые и новые. Все было окутано серым саваном измороси. Казалось, холмам этим не будет конца. И так на протяжении всего нашего пути. Вдали по Пуэнте-дель-Приор пестрою нитью извивалось стадо овец; погонщик, восседавший боком на кляче, которая плелась вослед, по кастильскому обычаю распевал песни. Солнце начинало золотить вершины гор. Овцы, черные и белые, поднимались по ущелью, а над башней замка летела большая стая голубей, отчетливо выделяясь на фоне зеленого луга.