Прибежала старая служанка:
— Сеньорита звала меня?
— Да, скажи, чтобы затопили в столовой.
— Туда уже отнесли большую жаровню.
— Пусть ее уберут оттуда. Разожги сама огонь во французском камине.
Старуха посмотрела на меня:
— Сеньорита все-таки хочет идти в столовую? Не забудьте, что в передней очень холодно.
Конча села на край дивана и, с наслаждением завертываясь в свое широкое монашеское платье, сказала, вся дрожа:
— Когда я пойду по коридорам, я накину шаль. — И, повернувшись ко мне, в то время как я молчал, не желая ни в чем ей перечить, с нежной покорностью в голосе прошептала — Если ты возражаешь, я не пойду.
— Я не возражаю, Конча, — с болью ответил я, — только боюсь, что это может тебе повредить.
— Мне не хочется оставлять тебя одного.
Тогда старуха няня с тем грубоватым простодушием, какое бывает у старых, преданных слуг, сказала:
— Ну, ясное дело, вам вместе быть хочется. Вот мне и подумалось, уж лучше вам тут поужинать, за маленьким столиком. Что вы на это скажете, сеньорита Конча? А вы, господин маркиз?
Конча положила руку мне на плечо и ответила улыбаясь:
— Да, няня, да. Ты хорошо все придумала, Канделария. Господин маркиз и я, мы оба тебе благодарны. Скажи Тересине, что мы будем ужинать здесь.
Мы остались одни. С глазами, полными слез, Конча протянула мне руку, и, как когда-то, губы мои припали к ее пальцам, отчего кончики их порозовели. В камине весело запылал огонь. Усевшись на ковер и опершись локтем мне о колена, Конча раздувала его, шевеля поленья бронзовыми щипцами. Вспыхнувшее и взвившееся ввысь пламя бросало на ее совсем бледное лицо розовый отблеск, похожий на отблеск солнца на древних статуях фаросского мрамора.
Она положила щипцы и протянула мне руку, чтобы подняться с полу. Мы смотрели друг на друга, и глаза наши светились радостью, как у детей, которые только что много плакали, а теперь, позабыв обиды, смеются. Тем временем на столике уже накрыли ужин, и мы, все еще не разнимая наших сплетенных рук, уселись в кресла, которые пододвинула нам Тересина. Конча сказала:
— Помнишь, сколько лет уже прошло, с тех пор как ты был здесь с твоей покойной матерью, тетушкой Соледад?
— Да, а ты помнишь?
— Прошло двадцать три года. Мне было тогда восемь; тогда еще я в тебя влюбилась. Как я страдала, когда видела, что ты играешь с моими старшими сестрами! Кто поверит, что восьмилетняя девочка мучилась от ревности. Позднее, уже взрослой, я столько раз из-за тебя плакала, но в ту пору упрекать тебя было для меня утешением.
Конча замолчала, чтобы дать упасть дрожавшим на ресницах слезинкам.
— Ну конечно, ты ведь была уверена, что я тебя люблю. Да и в письме твоем ты об этом пишешь.
— Я никогда не была уверена, что ты меня любишь, знала только, что ты жалеешь меня.
Губы ее печально улыбались, а на дне ее глаз светились слезы. Я хотел встать, чтобы ее утешить, но она остановила меня движением руки. Вошла Тересина. Мы стали ужинать в молчании. Чтобы скрыть слезы, Конча подняла бокал и начала медленно пить вино. Когда она хотела снова поставить его на скатерть, я взял бокал у нее из рук и прикоснулся губами к стеклу там, где его касались ее губы. Конча повернулась к горничной:
— Скажите Канделарии, чтобы подавала ужин.
Тересина вышла, и мы с улыбкой посмотрели друг на друга.
— Почему ты велишь позвать Канделарию?
— Потому что я боюсь тебя. А бедную Канделарию все равно уже ничем не удивишь.
— Канделария снисходительна к нашей любви как истый иезуит.
— Не будем возвращаться к старому! Не будем!
Конча покачала головой, прелестная в своей досаде, и приложила палец к бледным губам:
— Я не позволю тебе изображать собой ни Аретино, ни Чезаре Борджа.
Бедная Конча была очень благочестива, и мое эстетическое преклонение перед сыном Александра VI{46} в дни моей молодости пугало ее, как культ дьявола. На лице ее появилось выражение испуга — меня это забавляло.
— Замолчи! Замолчи! — вскричала она и, глядя на меня искоса, медленно повернула голову: — Канделария, налей мне вина!..
Канделария, в эту минуту стоявшая за спинкой кресла, скрестив руки на своем накрахмаленном белом переднике, кинулась исполнять ее приказание. Голос Кончи, в котором сквозила радость, вдруг зазвучал жалобно. Я увидел, что она с болью закрыла глаза и что губы ее цвета блеклой розы побледнели еще больше. В испуге я вскочил:
— Что ты? Что с тобой?