Конча не могла ничего сказать. Она откинулась на спинку кресла. В лице ее не было ни кровинки. Канделария подбежала к столику и принесла флакон с нашатырным спиртом. Конча вздохнула и открыла глаза, мутные и блуждающие, словно она только что пробудилась от страшного сна. Глядя на меня, она едва слышно сказала:
— Пустяки. Плохо только, что ты испугался.
Потом, протерев рукой глаза, она тревожно вздохнула. Я заставил ее проглотить несколько ложек бульона. Она пришла в себя, и на ее бледном лице появилась улыбка. Она велела мне есть и продолжала есть сама, уже без моей помощи. Потом дрожащей тонкой рукой подняла бокал и мне его протянула. Чтобы доставить ей удовольствие, я пригубил вино. Тогда Конча выпила бокал залпом и в тот вечер больше уже ничего не пила.
Мы сидели на диване и долго-долго говорили. Бедная Конча рассказывала мне, какой была ее жизнь за те два года, что мы не видались. Это была тихая и смиренная жизнь, когда с грустной улыбкой глядят на бегущие дни и проливают слезы во мраке ночи. Мне не пришлось рассказывать ей свою. Глаза ее, как видно, следили за нею издалека и всю ее знали. Бедная Конча! Видя, как ее изнурила болезнь, как она непохожа на прежнюю, я жестоко раскаивался, что послушался ее в ту ночь, когда, стоя на коленях и плача, она молила меня забыть ее и уехать. Ее мать, суровая и мрачная женщина, добилась своего — мы расстались. Никто из нас не хотел вспоминать прошлое, и мы сидели молча. Она — исполненная смирения; я — в той несколько трагической, скорбной позе, которая сейчас вызывает во мне улыбку. Красивая поза, которую я, верно, уже успел позабыть, потому что в стариков никто не влюбляется и она подходит только для донжуана в молодости. Ах, если бы, невзирая на седину, на впавшие щеки и величественную патриаршью бороду, меня могла полюбить юная девушка, духовная дочь, целомудренная и нежная, я бы счел преступлением вести себя с ней иначе, чем пристало почтенному прелату, духовнику принцесс и теологу, погруженному в науку любви! Но бедная Конча при виде этой позы кающегося сатаны вся дрожала и сходила с ума. Она была очень добра и поэтому очень несчастна. Улыбнувшись мне скорбным изломом губ, изломом вянущего цветка, она прошептала:
— Все у нас с тобой могло быть иначе!
— В самом деле!.. Сейчас я даже не понимаю, как я мог тогда тебя послушаться. Должно быть, оттого что ты плакала.
— Не обманывай меня. Я верила, что ты вернешься… И моя мать всегда этого боялась!
— Я не возвращался, потому что ждал, что ты меня позовешь. О, этот бес гордыни!
— Ну какая там гордыня… То была другая женщина… Ты давно уже изменял мне с ней. Когда я узнала, я думала, что не переживу. Я была в таком отчаянии, что согласилась вернуться к мужу! — Она скрестила руки, пристально на меня глядя; бледные губы ее задрожали — она глухо зарыдала. — Чего только я не вынесла, когда догадалась, почему ты не приехал! И все равно, не было ни одного дня, когда бы я думала о тебе с неприязнью.
Я не решался обманывать ее в эту минуту и, растроганный, замолчал. Конча стала гладить мне волосы и, обхватив руками мою голову, вздохнула:
— Какую бурную жизнь ты вел все эти два года! Ты почти совсем седой!
Я, в свою очередь, скорбно вздохнул:
— Ах, Конча, это все — страдания.
— Нет, это не страдания. Это другое… Твои страдания не могут сравниться с моими, а я-то ведь не поседела.
Я поднялся и стал глядеть на нее; я вытащил у нее из волос золотую булавку; шелковистые черные нити скатились ей на плечи.
— Теперь твой лоб, как небесное светило, сияет под черными сводами волос. Ты белая и бледная, как луна. Помнишь, как я хотел, чтобы ты секла меня твоими густыми прядями? Конча, укрой меня ими.
Ласково и покорно она накинула мне на голову копну волос. Я вдохнул их аромат, и мне показалось, что я опустил лицо в прохладный родник; меня охватило какое-то блаженное чувство — нахлынули счастливые воспоминания. Сердце Кончи неистово билось; дрожащими руками я расстегивал ей платье, а губы мои целовали ее тело, упиваясь бальзамом любви:
— Жизнь моя!
— Жизнь моя!
Конча на минуту закрыла глаза и, встав, начала приводить в порядок растрепанные волосы:
— Уйди! Ради всего святого, уйди!
Я глядел на нее улыбаясь:
— Куда ты хочешь, чтобы я ушел?
— Уйди! Всякое волнение меня убивает, я должна отдохнуть. Я писала тебе, чтобы ты приехал, потому что между нами уже ничего не может быть, кроме чистой любви. Пойми, я так больна, что ничто другое невозможно. Умереть за смертным грехом! Какой это ужас!
И, побледнев больше прежнего, она скрестила руки, обхватив ими плечи, и застыла в привычной для нее позе, полной высокого самоотречения. Я направился к двери: