— Ах, Конча! Я был не таким красивым.
Насмешливо на меня посмотрев, она закрыла ларчик с драгоценностями:
— Мы сожжем твои письма в другой раз. Сегодня не будем. Твоя ревность привела меня в хорошее настроение.
И, уткнувшись в подушку, она опять засмеялась все тем же радостным и раскатистым смехом. Время сжигать эти письма для нас еще не настало: мне всегда бывало жаль сжигать любовные письма. Я любил их так, как поэты любят свои стихи. Когда Конча умерла, серебряная шкатулка с этими письмами и с ее драгоценностями по наследству перешла к ее дочерям.
Души влюбленные и больные больше всего склонны поддаваться игре воображения. Никогда в жизни не видел я Кончу такой веселой и такой счастливой. Это возрождение нашей любви напоминало осенний вечер с золотистыми облаками в небе, сладостный и грустный.
Вечер и облака, которыми я мог любоваться с балконов дворца, когда Конча мечтательно и устало оперлась на мое плечо! Солнце садилось. По зеленому, влажному полю вилась дорога — светлая и пустынная. Глядя вдаль, Конча вздохнула:
— По этой дороге мы пройдем с тобой оба!
И, подняв свою бледную руку, она указала на далекие кипарисы кладбища. Бедная Конча говорила о смерти, сама в душе не веря, что смерть так близка. Я отшучивался:
— Конча, не заставляй меня вздыхать. Ты же знаешь, что я — принц, которого ты околдовала в своем дворце. Если ты не хочешь, чтобы чары потеряли силу, ты должна сделать мою жизнь здесь похожей на веселую сказку.
Забыв о том, как в сумерки ей было грустно, Конча улыбнулась:
— Ведь по этой же дороге ты и пришел сюда.
Бедная Конча старалась казаться веселой. Она знала, что слезы всегда горьки и что все вздохи, даже когда они нежны и благоуханны, не должны длиться дольше, чем порыв ветра. Бедная Конча! Она была так бледна, так бела, как те лилии, которые кладут в гроб: начиная увядать, они пахнут особенно нежно. Она снова подняла руку, прозрачную как рука феи:
— Видишь там, вдалеке, всадника?
— Ничего не вижу.
— Проезжает сейчас Фонтелу.
— Да, вижу.
— Это дядя, дон Хуан Мануэль.
— Великолепный лантаньонский идальго!
Конча огорченно опустила руки:
— Бедняга! Я уверена, что он едет повидаться с тобою.
Дон Хуан Мануэль остановился на дороге и, приподнявшись в стременах и сняв шляпу, приветствовал нас. Потом зычным голосом, который эхо несколько раз повторило, закричал:
— Конча! Конча! Вели отворить ворота!
Конча, подняв обе руки, показала ему, что уже пошли отворять. Потом она обернулась ко мне и вскричала смеясь:
— Скажи ему, что уже идут отворять.
Сложив ладони рупором, я закричал:
— Уже пошли отворять! Уже пошли!
Но дон Хуан Мануэль сделал вид, что меня не слышит. Привилегия быть услышанным на таком расстоянии принадлежала исключительно ему. Конча зажала уши:
— Молчи, он все равно никогда не признается, что тебя слышит.
Я продолжал орать:
— Уже пошли! Уже пошли!
Все напрасно. Дон Хуан Мануэль наклонился и гладил шею лошади. Он, должно быть, решил меня не слышать. Потом он снова приподнялся в стременах:
— Конча! Конча!
Конча высунулась из окна, хохоча весело, как девочка:
— Он великолепен!
А старик все кричал:
— Конча! Конча!
Он действительно был великолепен, этот дон Хуан Мануэль Монтенегро. Он, разумеется, решил, что никто особенно не торопится впустить его во дворец, и, пришпорив лошадь, галопом ускакал прочь. Он был уже далеко, когда мы снова услыхали его крик:
— Некогда мне. Еду во Вьяну-дель-Приор. Надо там одного писца отколотить.
Флорисель, который успел уже выбежать, чтобы открыть ворота, остановился и смотрел, как быстро старик ускакал. Потом он вернулся и поднялся по старой, увитой плющом лестнице. Проходя мимо нас, он даже не поднял головы и произнес торжественно и назидательно:
— Настоящий сеньор, самый настоящий сеньор — дон Хуан Мануэль!
Сказано это было, должно быть, в осуждение нам, ибо мы смеялись над старым идальго. Я позвал его:
— Послушай, Флорисель!
Он остановился, весь дрожа:
— Что прикажете?
— По-твоему, дон Хуан Мануэль такой уж знатный сеньор?
— Да, даже познатнее вашей светлости будет.
И его детские глаза, устремленные на Кончу, просили прощения. Конча ответила ему милостивым, поистине королевским жестом. Но потом расхохоталась как сумасшедшая. И этим совсем его смутила. Паж молча удалился. Мы кинулись целовать друг друга и, прежде чем разняли губы, услыхали далекое пение дроздов, которых обучал, играя на тростниковой дудочке, Флорисель.