Была лунная ночь, и в глубине лабиринта, как притаившаяся в ветвях птица, пел свою песню фонтан. Мы сидели молча; руки наши сплелись. Вдруг среди тишины послышались неторопливые и усталые шаги по коридору. В комнату вошла Канделария с зажженной лампой. Словно пробудившись от сна, Конча воскликнула:
— Ах! Унеси этот свет.
— Что же, в темноте, что ли, будете сидеть? Попомните, лунный свет до добра не доводит.
— Почему, Канделария? — спросила Конча с улыбкой.
Понизив голос, старуха ответила:
— Сами хорошо знаете, сеньорита… Нечистая сила!
Канделария ушла, унося лампу и по дороге то и дело крестясь, и мы стали снова слушать пение фонтана, который рассказывал луне о том, как ему живется в плену, в лабиринте. Часы с кукушкой, напоминавшие о временах, когда строился этот дворец, пробили семь.
— Как рано стало темнеть! — прошептала Конча. — Всего только семь!
— Дело идет к зиме.
— А когда тебе надо ехать?
— Когда надо? Когда ты меня отпустишь.
— Отпущу тебя! Да никогда!
Она крепко сжала мне руку. Мы сидели в глубине застекленного балкона. Оттуда был виден сад, освещенный луной, печальные силуэты кипарисов на фоне увенчанного звездами неба и черный фонтан с серебристой водой. Конча сказала:
— Вчера я получила письмо. Я должна тебе его показать.
— Письмо. От кого?
— От твоей кузины Исабель. Она приезжает сюда с девочками.
— Исабель Бенданья?
— Да.
— Разве у Исабели есть дочери?
— Нет. Это мои дочери, — робко сказала Конча.
Мне показалось, что в саду моих воспоминаний повеяло вдруг весной. Когда-то эти две девочки — дочери Кончи — очень меня любили; любил их и я. Я поднял глаза, чтобы взглянуть на их мать. Никогда я не видел на губах Кончи такой печальной улыбки.
— Что с тобой? Что случилось?
— Ничего.
— А девочки что, у отца живут?
— Нет, они воспитываются в монастыре.
— Они, должно быть, совсем уж взрослые?
— Да. Они очень высокого роста.
— Раньше они были прелестны. Не знаю, как теперь.
— Они похожи на мать.
— Ну нет, на мать они никогда не были похожи.
Конча снова улыбнулась печальной улыбкой и, задумавшись, стала разглядывать свои руки:
— У меня к тебе просьба.
— Какая?
— Если приедет Исабель с моими дочерьми, нам надо будет разыграть маленькую комедию. Я скажу им, что ты в Лантаньоне — охотишься с дядей. Ты явишься вечером, и либо из-за непогоды, либо потому, что мы будем бояться разбойников, ты останешься во дворце нас охранять.
— А сколько дней должно длиться мое изгнание в Лантаньон?
— Нисколько! — воскликнула Конча. — Ты приедешь в первый же вечер, когда они явятся. Ты ведь не обидишься, правда?
— Нет, жизнь моя.
— Как ты меня порадовал. Я со вчерашнего дня все об этом думаю и никак не могу решиться сказать.
— И, по-твоему, мы сумеем обмануть Исабель?
— Я делаю это не ради Исабели, а ради моих дочерей — они ведь уже почти взрослые девушки.
— А как же дон Хуан Мануэль?
— Я все ему скажу. На этот счет он не очень щепетилен. Это тоже один из отпрысков рода Борджа. Он ведь тебе дядей приходится, не правда ли?
— Не знаю. Может быть, он мне родня по тебе.
— Нет уж, вряд ли, — возразила она со смехом, — помнится, еще твоя мать называла его кузеном.
— О, моя мать знает историю всех древних родов. Придется нам теперь справиться у Флориселя.
— Он будет нашим придворным геральдиком.
И в то же мгновение на ее бледно-розовых губах заиграла улыбка. Потом она вдруг насторожилась и, скрестив на груди руки, стала смотреть в сад. В клетке из тростника, повешенной над дверью балкона, дрозды — питомцы Флориселя — насвистывали свою старинную песенку. Среди ночной тишины этот веселый деревенский мотив вызывал в памяти беззаботные кельтские танцы в тени дубов. Конча тоже запела. Голос ее был нежен, как ласка. Она поднялась и пошла на балкон. Там, в глубине, вся белая от лунного света, она начала танцевать одно из па веселой пасторальной эклоги. Вдруг она остановилась, едва переводя дух:
— Ах, до чего я устала! Видел? Я научилась танцевать ривейрану?
— Так и ты училась у Флориселя? — засмеялся я.
— Да.
Я кинулся, чтобы поддержать ее. Она положила руки крест-накрест мне на плечи и, откинув голову, посмотрела на меня прекрасными страдальческими глазами. Я поцеловал ее, и она впилась мне в губы своими поблекшими губами.
Бедная Конча!.. Такая изможденная, такая бледная, она в наслаждении была вынослива, как богиня. В эту ночь пламя страсти надолго охватило нас своими золотистыми языками, уже угасающее, уже исступленное. Слушая пение птиц в саду, я уснул в объятиях Кончи. Когда я проснулся, она сидела в кровати, и на лице у нее было выражение такой боли, такого страдания, что я весь похолодел. Бедная Конча! Видя, что я открыл глаза, она все же улыбнулась. Гладя ей руки, я спросил ее: