— Бедняжка моя милая!
Сквозь слезы она смотрела на меня, немая и бледная:
— Какой ты жестокий! Теперь я не могу завтра пойти на исповедь.
Я поцеловал ее и, чтобы утешить, сказал:
— Мы с тобой пойдем на исповедь вместе, перед тем как я буду уезжать.
Я видел, как глаза ее осветились улыбкой.
— Если ты собираешься купить этим обещанием себе свободу, знай, ты ничего не добьешься.
— Почему?
— Потому что ты мой пленник на всю жизнь.
И она рассмеялась, обвив мне шею руками. Ее связанные узлом волосы распустились, и, подхватив своими белыми руками их ароматную черную волну, она хлестнула меня ею.
Замигав глазами, я вздохнул:
— Это бич божий!
— Молчи, нечестивец!
— Помнишь, как когда-то я доходил до потери сознания?
— Помню я все твои сумасбродства.
— Хлещи меня, Конча! Хлещи меня, как Иисуса Назареянина! Захлещи меня до смерти!
— Молчи! Молчи!
И дрожащими руками она принялась приводить в порядок свои черные пахучие волосы. Глаза ее дико блуждали:
— Мне страшно, когда я слышу от тебя эти кощунственные речи… Да, страшно, потому что это не ты говоришь: это дьявол! Даже голос не твой! Это дьявол!
Вся дрожа, она закрыла глаза. Я нежно обнял ее. Мне показалось, что по губам ее пробегали слова молитвы, и, запечатлевая на них поцелуй, я продолжал шептать:
— Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..
Мы замерли в молчании. Потом я услышал, как из губ ее, слитых с моими, вырвался стон:
— Умираю!
Ее тело, плененное моими объятиями, задрожало, словно его ударило крыло смерти. Лицо покрылось бледностью, голова бессильно упала на подушку. Веки приоткрылись, но слишком поздно — в глазах, полных тоски, уже не было света.
— Конча! Конча!..
Словно спасаясь от моего поцелуя, ее бледные, закоченевшие губы искривились в жестокой гримасе.
— Конча!.. Конча!..
Я приподнялся на подушке и спокойно и осторожно разжал ее руки, все еще обвивавшие мне шею. Они были точно восковые. Я замер в нерешительности, боясь сдвинуться с места:
— Конча!.. Конча!..
Вдали залаяли собаки. Я бесшумно соскользнул на пол. Я поднял свечу и смотрел на лицо, в котором уже не было жизни. Рука моя коснулась ее лба. Меня охватил ужас перед этим покоем и холодом смерти. Нет, ответить мне она уже не могла. Мне захотелось убежать, и я осторожно открыл окно и заглянул в темноту. Волосы мои стали дыбом. А в это время в глубине спальни заколыхался полог моей кровати, замерцало пламя свечей в серебряном канделябре. Собаки всё лаяли где-то очень далеко, ветер стонал в лабиринте, как стонут души в аду, облака проплывали мимо луны, а звезды загорались и гасли, как наши жизни.
Я оставил окно открытым и, ступая бесшумно, словно боясь, как бы мои шаги не разбудили бледные привидения, подошел к двери, которую всего лишь несколько минут назад заперли эти сейчас уже похолодевшие руки. Со страхом заглянул я в черный коридор и углубился во мрак. Пробирался я с трудом, ощупывая рукой стену. Ступал я так осторожно, что шагов моих почти не было слышно, но в воображении моем они отдавались страшным гулом. Там, в глубине прихожей, колыхалось слабое пламя лампады, которая денно и нощно горела перед изображением Иисуса Назареянина, и его растрепанные волосы и бледный, как полотно, лик вселяли в меня больше страха, чем мертвое лицо Кончи. Весь дрожа, я подошел к дверям ее спальни и остановился, завидев полоску света, резко обозначившуюся между дверями и темным полом. То были двери в спальню кузины моей Исабели. Я боялся, что она испугается, заслышав мои шаги, и крики ее поднимут на ноги весь дворец. Поэтому я решил пойти к ней сам, чтобы ей все рассказать. Тихо подошел я к дверям и оттуда приглушенным голосом окликнул ее:
— Исабель! Исабель!
Остановившись, я стал ждать. Ни звука. Я сделал несколько шагов и потом снова окликнул:
— Исабель! Исабель!
Никакого ответа. Комната была большая, и голос мой замирал в ней, словно боясь прозвучать. Исабель спала. При слабом отблеске света, мигавшем в хрустальной вазе, глаза мои разглядели в полумраке деревянную кровать. Среди царившей в комнате тишины слышно было дыхание моей кузины Исабели, медленное и мерное. Под шелковым одеялом виднелись неясные контуры ее тела; распущенные волосы, словно темный покров, распластались на белоснежных подушках.
— Исабель! Исабель!
Я подошел уже к изголовью кровати и случайно наткнулся рукой на обнаженные, теплые плечи. Я вздрогнул. Сдавленным голосом я закричал: