— Исабель! Исабель!
Исабель вскочила:
— Не кричи! Конча услышит!..
Глаза мои наполнились слезами; наклонившись к ней ближе, я прошептал:
— Бедная Конча нас уже не услышит!
Локон кузины моей Исабели коснулся моих губ; он был нежен и соблазнителен. Должно быть, я поцеловал его. Я ведь из тех святых, которые печаль свою превозмогают любовью. Бедная Конча, верно, простит мне это там, на небесах. Она и здесь, на земле, знала мою слабость. Задыхаясь, Исабель прошептала:
— Если бы я могла заподозрить, что так случится, я бы заперла на задвижку.
— Что?
— Дверь, негодяй! Дверь!
Я не стал рассеивать подозрения кузины моей Исабели. Было бы очень жалко да и неучтиво с моей стороны ее разочаровывать. Исабель была очень благочестива, и, если бы она узнала, что наклеветала на меня, она бы потом очень страдала. Ах! Всем святым патриархам, всем святым отцам, всем святым монахам было легче победить искушение, чем мне! Красавицы, которые их искушали, не были их кузинами. Судьба жестоко над нами шутит! Когда она мне улыбается, лицо ее всякий раз искажается безобразнейшей гримасой, как у тех кривоногих карликов, которые при свете луны скачут по трубам старинных замков. Совсем задыхаясь от моих поцелуев, Исабель прошептала:
— Я боюсь, что явится Конча!
При имени несчастной покойницы мне стало страшно — по телу моему пробежала дрожь. Но Исабель, должно быть, подумала, что я дрожу от любви. Она так никогда и не узнала, почему я пришел к ней тогда.
Когда мои смертные глаза снова увидели пожелтевшее и искаженное лицо Кончи, когда мои дрожащие руки коснулись ее окоченевших рук, я испытал такой ужас, что начал молиться, и мною еще раз овладело искушение выпрыгнуть из открытого окна в таинственный темный сад. Тихий ночной ветерок раздувал занавески и трепал мне волосы. На светлом небе начали уже бледнеть звезды. Ветер успел погасить свечи в канделябре — горела только одна. Старые кипарисы под окном медленно склоняли свои темные верхушки; луна скользила меж них, стремительная и белая, похожая на душу чистилища. Среди всей этой тишины где-то запел петух, возвещая приближение утра. Я вздрогнул и в ужасе посмотрел на бездыханное тело Кончи, простертое на моей кровати. Потом, мгновенно придя в себя, зажег все свечи в канделябре и поставил его на пороге комнаты, чтобы осветить коридор. Я вернулся, и руки мои в страхе сжали бледную тень, которая столько раз в этих руках засыпала. Я вышел из комнаты, прижимая к груди мою страшную ношу. В дверях безжизненно свисавшая рука обожглась о пламя свечи и, задев канделябр, его уронила. Упавшие на пол свечи продолжали гореть мрачным дымящимся пламенем. На какое-то мгновение я стал прислушиваться. Слышно было только журчание воды в фонтане лабиринта. Я прошел вперед. Там, в глубине прихожей, перед изображением Иисуса Назареянина, горела лампада, и мне стало страшно проходить перед этим мертвенно-бледным ликом, обрамленным растрепанными черными волосами. Мне стало страшно его неживого взгляда. Я воротился назад.
Для того чтобы попасть в комнаты Кончи, минуя прихожую, надо было пройти через весь дворец. Я не стал колебаться. Одну за другой прошел я все залы, один за другим — все темные коридоры. Были залы, где лунный свет забирался далеко вглубь, проникая в самые глухие углы. Как тень, проходил я мимо этого длинного ряда окон с вечно запертыми рамами, изъеденными червями и почерневшими, со стеклами в свинце, заплаканными и мрачными. Проходя мимо зеркал, я закрывал глаза, чтобы не видеть в них себя. На лбу моем выступил холодный пот. По временам я попадал в такую темноту, что сбивался с пути, и мне приходилось идти наугад. Так я шел, застывши в тоске и страхе, придерживая тело Кончи одной рукой, а другую протянув вперед, чтобы не споткнуться. В притворе одной из дверей ее волнистые, разметанные, как у героини трагедии, волосы за что-то зацепились. Ощупью пытался я отцепить их, но мне это не удавалось. От этого они только запутывались еще больше. Я совсем оробел, движения мои были неловки, руки дрожали, а дверь все открывалась и закрывалась, громко скрипя. В страхе увидел я, что уже светает. У меня закружилась голова, и я с силой потянул… Тело Кончи едва не выпало у меня из рук. В отчаянии я стал еще сильнее тянуть его, прижимая к груди, и вдруг темная кожа на лбу натянулась и восковые веки начали открываться. Я закрыл глаза и, крепко сжав свою ношу в руках, кинулся прочь. Мне пришлось сильным толчком рвануться вперед. И волосы ее, такие любимые мною, благоуханные волосы, порвались…
Я донес ее до спальни, двери которой были открыты. Там было темно, и темнота была таинственна, ароматна и тепла, словно она хранила еще тайну наших любовных свиданий. Какую другую, страшную тайну ей придется хранить теперь! С большой осторожностью положил я тело Кончи на ее постель и так же тихо ушел. В дверях я остановился, не зная, на что решиться, и только вздрогнул. Я раздумывал, не вернуться ли мне, чтобы запечатлеть на этих оледеневших губах мой последний поцелуй. Но я устоял от соблазна. Это было похоже на сладостные терзания мистика. Я боялся, как бы охватившая меня грусть не превратилась в кощунство. Теплый аромат ее спальни был для меня настоящей пыткой — он воспламенял во мне всю сладострастную память чувств.