Мне захотелось отдохновения, сна, но сон не приходил. Ведь даже и мистикам самые чистые видения оборачивались порой самой странной чертовщиной. Еще и сейчас память о милой усопшей является для меня источником грусти, изысканной и порочной. Будто изможденный кот с горящими глазами скребет мне сердце. Сердце мое обливается кровью и переворачивается в груди, а где-то внутри меня хохочет дьявол, умеющий превращать всякую скорбь в наслаждение. Воспоминания мои — утраченные радости души — похожи на музыку, застывшую и пламенную, тоскливую и жестокую; под необычные звуки этой музыки пляшет печальный призрак моей любви. Бедный и белый призрак! Выеденные червями глаза! Потоки слез из пустых глазниц! Он пляшет, а вокруг него — хоровод его юных воспоминаний. Ноги его не касаются земли, он парит в волне аромата. Те эссенции, которыми Конча любила умащать себе волосы, пережили ее самое! Бедная Конча! Проходя по жизни, она оставила после себя только этот реющий в воздухе аромат. Но, может быть, самая целомудренная и чистая из всех любовниц на свете и всегда-то была лишь флаконом, одетым в божественную эмаль, флаконом, полным эссенций, возбуждающих безудержные желания.
Явились Мария Исабель и Мария Фернанда. Сначала они постучали своими детскими ручонками в дверь. Потом зазвучали их свежие, чистые голоса, похожие на журчание ручейков, привыкших говорить с травою и птицами:
— Можно войти, Ксавьер?
— Заходите, милые.
Было уже поздно. Девочек послала ко мне Исабель — спросить, как я спал. Вот так вопрос! В душе моей пробудились угрызения совести! Девочки окружили меня в дверях балкона, выходившего в сад. Свежие зеленые ветви ели печально роняли на землю прозрачные слезы. С гор дул ветер; ель эта вздрагивала от холода и, стряхивая с себя прозрачные капли, казалось, зазывала к себе детей в старинный, таинственный сад, который тосковал по их играм. Едва поднимаясь над землей, в глубине лабиринта летала стая голубей, а сверху, с синего холодного неба, не сводя с них глаз, медленно спускался коршун с длинными мерными крыльями.
— Убей его, Ксавьер! Убей!
Я побежал за ружьем, которое висело в углу комнаты, покрытое пылью, и тут же вернулся на балкон. Девочки захлопали в ладоши:
— Убей его! Убей!
В эту минуту коршун камнем ринулся прямо на испуганных голубей. Я прижал ружье к плечу и, улучив минуту, выстрелил. Где-то залаяли собаки. Напуганные пороховым дымом, голуби переполошились. Коршун упал, девочки подбежали к нему и вдвоем притащили его, держа за крылья. На груди у него сквозь перья сочилась кровь… Торжествуя, девочки убежали с птицей в руках. Меня снова охватила тревога.
— Куда вы идете?
Стоя в дверях, они обернулись ко мне, счастливые и улыбающиеся:
— Вот увидишь, как мы маму напугаем, когда она проснется!..
— Нет! Не надо!
— Да мы пошутить хотим!
Я не решился удерживать их и остался один со своей тоской. Какое горькое ожидание! И как вынести эту минуту! Это утро, радостное, озаренное солнцем. И вдруг где-то в глубине дворца душераздирающие крики детей, их безудержные рыдания!.. Меня охватил какой-то безотчетный глухой страх перед немым, холодным призраком смерти, которая уничтожила все, что цвело у меня на душе. Я ощутил странную грусть, словно на жизнь мою спустились сумерки и жизнь сама, подобно тоскливому зимнему дню, угасала теперь, чтобы снова начаться только с рассветом. Бедная Конча умерла! Она, красавица из сказки, которой все, что я говорил, казалось прекрасным! Красавица из сказки, которой все, что я делал, казалось высоким!.. Встречу ли я еще когда-нибудь другую бледную принцессу с печальными, зачарованными глазами, которые смотрели бы на меня всегда восхищенным взглядом? Задумавшись надо всем, я заплакал. Я плакал, как античный бог, которому перестали приносить жертвы!
ЗИМНЯЯ СОНАТА
Глазам печальным… и бархатным.
