— Подумать только, какой диковинный наряд!
— А вы разве никогда не видали?
— Только на картинах, на одном портрете инфанта дона Альфонсо.{70}
Голова его с зиявшей на ней тонзурой дрожала. Ему не терпелось узнать правду о моих приключениях:
— А может быть, вы все-таки соблаговолите сказать, откуда у вас эта ряса?
— Просто-напросто переоделся, — равнодушно ответил я, — чтобы не попасть в руки проклятому попу.
— Санта-Крусу?{71}
— Ну да.
— Штаб-квартира его сейчас в Оярсоне.
— А я приехал из Арьяменди; лежал там в одном загородном доме в лихорадке.
— Подумать только! А почему это Санта-Крус так вас не любит?
— Он знает, что я добился от короля приказа Лисарраге{72} расстрелять его.
Брат Амвросий выпрямился во весь свой огромный рост:
— Худое дело! Худое! Худое!
— Этот поп — бандит! — решительно сказал я.
— Для войны бандиты необходимы. Впрочем, откровенно говоря, это же не война, а масонский фарс.
Я не мог сдержать улыбки.
— Масонский? — спросил я, развеселившись.
— Да, масонский: Доррегарай{73} — масон.
— Но кто настоящий охотник за этой дичью, так это Лисаррага. Он поклялся ее уничтожить.
— Не дело затеял дон Антонио. — Монах подошел ко мне; он обхватил руками свою дрожащую голову, словно боялся, что она вдруг соскочит с шеи. — Дон Антонио воображает, что на войне проливают не кровь, а святую водицу. Он хочет все уладить причастием, а на войне люди причащаются свинцовыми пулями. Дон Антонио такой же убогий, никчемный монах, как и я. Да что я говорю — куда никчемнее! Хоть он и не давал обета. Нам, старикам, тем, кто в прошлую войну воевал, когда мы видим все это, становится стыдно, попросту стыдно!.. Я от этого, можно сказать, заболел.
И, еще крепче обхватив руками голову, он уселся в кресло и стал ждать шоколада, ибо в коридоре уже послышались шаги хозяйки и на металлических подносах зазвенели рюмки и чашки. Хозяйку нельзя было узнать. На лице у нее сияла благодарная улыбка, какая бывает у благодушных старух, занятых стряпней, молитвами и штопанием чулок:
— Чудны дела твои, господи! Господин маркиз меня не признал. А ведь он у меня на коленях сиживал. Я красотки Микаэлы сестра. Помните Микаэлу-красотку? Служанку, что много лет у бабушки вашей, и моей госпожи графини, жила?
Приглядевшись к старухе, я сказал растроганно:
— Ну конечно, сеньора, бабушку-то я ведь помню.
— Святая была женщина. Уж кому, как не ей, на небесах пребывать одесную господа нашего Иисуса Христа.
Она поставила на столик два подноса с шоколадом и, сказав что-то на ухо монаху, ушла. Шоколад дымился и распространял совершенно восхитительный аромат. Это был соконуско,{74} который привыкли пить в монастырях, тот самый шоколад, который в прежнее время посылали в подарок аббатам вице-короли Новой Испании. Мой старый школьный учитель помнил еще эти блаженные времена. О, благодатное раздолье, несказанная роскошь, сладостное эпикурейство королевского и императорского монастыря в Собрадо!
Соблюдая обычай, брат Амвросий пробурчал вначале какие-то латинские молитвы, а потом припал к чашке. Допив ее до дна, он изрек, словно некий афоризм, в изящном и сжатом стиле римского классика эпохи Августа:
— Чудесно! Такого шоколада, как у этих благословенных монахинь святой Клары, нигде не найти! — Он с удовольствием вздохнул и вернулся к прерванному разговору: — Бог ты мой! Правильно вы сделали, что не стали рассказывать, как и почему вы переоделись, там, в сакристии. Священники эти — ярые сторонники Санта-Круса.
Несколько мгновений он молчал, о чем-то раздумывая. Потом протяжно зевнул и перекрестил свой черный, как у волка, рот:
— Бог ты мой! А что же вам угодно, господин маркиз де Брадомин, от бедного эсклаустрадо?
— Сейчас мы об этом поговорим, — сказал я с напускным равнодушием.
— Может быть, это и не нужно… — лукаво заметил монах. — Словом, сеньор, я продолжал исполнять обязанности капеллана в доме графини де Вольфани. Графиня — женщина добрая, хоть, может быть, чересчур уж мрачная… В эти часы ее как раз можно видеть.
Я едва кивнул головой и вытащил из кошелька золотую унцию:
— Оставим мирские разговоры, брат Амвросий. Возьмите эти деньги и отслужите мессу в благодарение за счастливый исход дня.
Монах в молчании посмотрел на деньги, а потом предложил мне свою кровать, чтобы я мог немного соснуть после утомительной дороги.