– Вы же ирландец.
– Или бегать кроссы с мокрым от дождя и пота лицом, с прерывистым дыханием, когда каждый шаг дается тяжелее предыдущего. Отличный способ воспитания юношей. Именно Мюнхену я обязан сегодняшним здоровьем.
– А почему вы все это делали?
– Я был членом гитлерюгенд <Фашистский аналог пионерской организации.>.
– Вы?
– Да, я. Чего только не узнаешь о человеке, если покопаться в его прошлом.
– Вы говорите о Jugendfuehrer?
– Совершенно верно.
– Это же невозможно.
– Тут вы неправы. Невозможного нет. Как виски?
– Отличное.
– Сам я не пью, поэтому мне трудно выбирать для других. В данном случае мне понравилась бутылка.
– С виски вы не ошиблись.
– Одной бутылки вам, я чувствую, хватит надолго. Пьете вы мало.
– При вас я сдерживаюсь. Как мог Фрэнсис Ксавьер Флинн быть членом Jugendfuehrer?
– Я, наверное, тысячу раз задавал себе этот вопрос.
– Все равно, позвольте спросить вас об этом.
– Ирландская Республика, разумеется, практически не участвовала в войне. Сохраняла нейтралитет, оставаясь, так сказать, на стороне союзников. Мой отец был консулом Республики в Мюнхене. Вы начинаете соображать, что к чему?
– Нет.
– В 1938 году, мне тогда было семь лет, меня оставили в Мюнхене с родителями, вместо того чтобы отправить в Ирландию. По-немецки я говорил так же хорошо, как местные дети моего возраста, выглядел и одевался, как немец. И, как говорил мой отец, взял на себя немалую ответственность.
На публике мой отец во всем соглашался с нацистами, хотя ненавидел их идеи, как должно всякому порядочному человеку. Мы провели в Германии всю войну. Я ходил в немецкую школу, вступил в гитлерюгенд. Шорты, галстук, салют, все прочее. Маршировал на парадах. Отличался в спортивных соревнованиях. Люди забыли мое ирландское происхождение.
– Флинн, но...
– Не хотите, не верьте. Но в гитлерюгенд меня ставили в пример. Вы бы удивились, узнав, чего мог добиться мальчик в коротких штанишках, форменной рубашке гитлерюгенд, на велосипеде и с фотокамерой. Он мог ходить где хотел, с товарищами и без оных. Нам устраивали экскурсии в укрепленные районы. Солдаты и офицеры показывали нам все, что можно было показать. То, что я не понимал, я фотографировал. Если я сталкивался с, как мне казалось, видным деятелем нацистской партии, я брал у него автограф. Если б вы знали, сколько высших офицеров расписывались на листочках бумажки, протянутых маленьким мальчиком. Да, теперь можно сказать, что я творил чудеса.
А в Дублине жили два моих друга, с которыми я переписывался все те годы. Одного звали Тимми О'Брайан, второго – Уильям Каванау. Я писал им восторженные письма о том, как живу, где бываю. Нацистов я расхваливал на все лады. Иногда я получал ответы, иной раз в моих словах сомневались. Я отсылал фотографии и автографы, доказательства моей правоты.
Разумеется, отец диктовал мне эти письма. А О'Брайан и Каванау в действительности жили в Лондоне и служили в британской разведке.
– Мой Бог.
– Да, не всем досталось такое детство. И мой отец использовал консульство, чтобы переправлять из Германии сбитых английских и американских пилотов. Моя мать очень переживала и за него, и за меня.
– Это правда, Флинн?
– В конце войны мне было четырнадцать. Мюнхен лежал в развалинах. Еда кончилась. Думаю, все это вы видели в фильмах. Так оно и было.
Перед тем как уйти из Мюнхена, нацисты застрелили моих родителей. И отца, и мать. По пуле в лоб. На кухне нашей квартиры. Не думаю, что у них имелись доказательства вины консула Ирландии и его жены. Просто они убирали нежелательных свидетелей. Я нашел их утром, когда вернулся после дежурства.
– И что вы сделали?
– О, до конца войны оставались недели и месяцы. Сначала я жил в семье моего друга. И у них не было еды. Потом перебрался на улицу, в развалины. Оставался там и после капитуляции Германии. Боялся подойти к американским или британским солдатам. Глупо, конечно. Но я наполовину сошел с ума от голода.
Все кончилось однажды ночью. Я спал под лестницей разбитого дома, когда мне в ребро ткнули сапогом. И я услышал мелодичную ирландскую речь.
Меня отправили домой, в Дублин. Определили в иезуитскую семинарию. Наверное, я сам выбрал ее. Потому что повидал ад.
Я изучал другую логику, поправил здоровье. Но к двадцати годам устал от истин. Это вы понять можете?
– Естественно.
– Да и воздержание поднадоело. Поэтому я написал моему другу, Уильяму Каванау, в Лондон. По его настоящему адресу, минуя Дублин. Попросил работу. Полагаю, старая гвардия изрядно посмеялась над моим письмом.
Последующие годы покрыты мраком.
– Мне известно, что вы не работали в Чикаго.
– Это я знаю. В Чикаго работали вы. Что вы намедни делали в редакции «Стар»? Наводили обо мне справки?
– Вы снова становитесь шпионом.
– Разве я упоминал о моем прежнем занятии?
– Но вы женаты и у вас есть дети.
– Это точно. Кто бы мог подумать, что в молодости я намеревался стать священником.
– Для шпиона это тоже довольно странно.
– Я же не утверждал, что был шпионом.
– Но вы католик?
– А что такое религия в наши дни? Взять хотя бы моих детей. По воскресеньям они берут гитары и скрипки и отправляются в какую-то церковь. Там пожимают друг другу руки, целуются. Говорят, что им это очень нравится.
– Ваша жена ирландка? Или американка?
– Она из Палестины, еврейка. По службе мне пришлось провести там какое-то время. Поверите ли, нам пришлось уехать, чтобы расписаться, когда она забеременела. На нейтральную территорию.
– Флинн, ваша работа в бостонской полиции не более чем прикрытие.
– Почему бы вам не налить себе виски?
– Вот почему вы говорили, что у вас нет опыта полицейской работы. Вы никогда не были полицейским.
– Я учусь, – потупился Флинн. – Методом проб и ошибок.
– Вы стали полицейским, когда конгресс начал трясти всяческие агентства, старающиеся не афишировать свои делишки.
– Неужели я так много наболтал о себе? – искренне изумился Флинн. – Чай, похоже, развязывает мне язык.
– Вы все еще говорите по-немецки?
– Это, можно сказать, мой родной язык.
– Будучи в гитлерюгенд, вам приходилось браться за оружие и стрелять?
– Да, приходилось.
– Как это было?
– Видите ли, я чуть не подстрелил себя. Я не мог стрелять в союзников, наступавших на Мюнхен. И не мог стрелять в парней, с которыми вырос.
– И что же вы сделали?
– Заплакал. Лег в грязную траншею и заплакал. Помните, мне не было и пятнадцати. Впрочем, я сомневаюсь, что и теперь поступил бы иначе.
По окну барабанил дождь.
– Теперь ваша очередь, Флетч.
ГЛАВА 24
Флетч налил в опустевший бокал виски, добавил воды.
– Боюсь, что мне нечего сказать.
Даже сквозь толстые стены до них долетало завывание ветра.
– Я вам помогу, – Флинн шевельнулся в кресле, устраиваясь поудобнее. – Вы родились и выросли в Сиэтле. Получили степени бакалавра и магистра искусств в Северо-Западном университете. Не довели до конца докторскую диссертацию.
– Не хватило денег, – Флетч снова сел, с полным бокалом.
– Увлеклись журнализмом. Писали об искусстве в одной из газет Сиэтла. Прославились статьей о незаконном вывозе из Канады изделий доколумбовой эпохи. Потом вы служили в морской пехоте. Вас послали на Дальний Восток, наградили «Бронзовой звездой», которую вы так и не удосужились получить. В «Чикаго пост» вы были специальным корреспондентом, проводили журналистские расследования. Вам удалось раскрыть не одно преступление как в Чикаго, так и в Калифорнии, где вы работали после этого. Ваш конек – журналистское расследование, а не статьи по искусству.