Никита Глебович спустился с помоста, сел на заготовленный для него стул, закинул ноіу на ногу, махнул рукой в белой перчатке.
Вначале конвоиры вывели на помост тех четверых участников драки, которых приговорили к карцеру. Поставили их рядком так, чтобы хорошо была видна экзекуция.
Затем два конвоира вывели здоровенного, со связанными за спиной руками Луку, не без сопротивления со стороны наказуемого уложили его на скамейку, привязали к ней двумя веревками и удалились.
Палач старательно размочил розги, удовлетворенно кивнул и направился к Овечкину.
От первого удара тот громко вскрикнул:
— Господа!.. Помилосердствуйте, Христа ради!
Федор тут же ударил снова, на этот раз жестче и сильнее, от чего Лука завыл:
— Боже, больно!.. Пощадите!.. Помилуйте невиновного!.. Боже!
Вой избиваемого подхлестывал палача все больше, он бил уже без остановки, получая от этого удовольствие и азарт, ловко менял размоченные в бочке розги и вновь принимался за привычную и даже любимую работу.
Вскоре Лука затих, и лишь большое тело грузно вздрагивало от очередного удара.
Никита Глебович оставался сидеть на своем месте, нервно курил, отбрасывая на снег окурки часто и нервно. В какой-то момент не выдержал, поднялся и зашагал прочь широким, спотыкающимся шагом.
Хибарка, в которой жил все эти годы Михель, находилась недалеко от сараев, в которых складывали дрова и уголь. Михелина с трудом пробралась по почти невидимой тропинке к развалюхе, в нерешительности постояла перед входом, толкнула скрипучую дверь.
Несмотря на день, здесь было сумрачно. Девушка с трудом освоилась с темнотой, негромко позвала:
— Михель… Ты здесь?
Из угла послышался стон, затем из вороха соломы приподнялась какая-то бесформенная фигура, и слабый голос Михеля произнес:
— Кто? Чего надо? — от побоев и выбитых двух зубов он шепелявил еще больше.
— Это я, Михелина… Я ненадолго.
— Здесь темно.
— Я на ощупь.
Девушка подошла к Михелю поближе, он попытался встать, она вернула его на место. Нашла какой-то ящик, присела на него.
— Ты узнал меня?.. Я Михелина, Сонина дочка.
— Узнал, — прохрипел тот. — Зачем пришла?
— Соня велела. Беспокоится.
— Как она?
— В бараке. Даже на работу не вышла. — Девушка тронула его за рукав, погладила. — А как ты?
— Плохо, — ответил Михель. — Болит все. Сильно били.
Она опять коснулась его руки.
— Их наказали, Михель. Овечкину дали пятьдесят плетей.
— Не надо было, — мотнул головой тот. — Разве он виноват? Все виноваты.
Михелина склонилась к сумасшедшему, прошептала:
— Михель… Я тебя не узнаю, Михель. Ты говоришь как нормальный. Не как сумасшедший. Как это?
— Спроси Соню, она все скажет.
— А мне объяснить не хочешь?
— Долго объяснять. Главное, чтоб ты никому об этом не говорила. Особенно остерегайся начальника. От него можно ждать любой пакости… Ты ведь у него вроде прислуги?
— Он велел сейчас зайти к нему.
— Он первый раз видел, как добивают человека?
— Наверно.
— Тогда определенно не ходи. Он сейчас не в себе. Ненормальный.
— Боишься за меня? — улыбнулась девушка.
— Боюсь. Ты ведь моя дочка.
— Знаю, — Михелина приобняла сумасшедшего. — Я еще приду к тебе. — Стала осторожно пробираться к выходу. Остановилась, с прежней улыбкой произнесла: — Все будет хорошо. Я ведь чья дочка? Соньки и Михеля! — и закрыла за собой дверь.
Поручик был крепко пьян. Сидел на стуле посредине комнаты, смотрел на Михелину тяжело, угрюмо.
Девушка стояла напротив, молчала.
— А что мне остается, если вокруг скоты и нелюди?! — не выдержал поручик. — Смотреть, как они убивают и пожирают друг друга! Самому стать зверем и рвать на части виновных и невиновных, женщин и стариков?! Да, здесь собраны отбросы общества. Нет, не отбросы, а испражнения! Зловонные, мерзкие, непотребные. Но ведь они тоже когда-то были людьми. Любили, жалели, страдали, умилялись, плакали! Рожали и любили своих детей. И кто виноват, что их судьбы повернулись таким образом? Господь Бог? Нет, мы виноваты! Люди моего крута! У нас было все, у них — ничего! Так я думал, направляясь сюда. Я направлялся на Сахалин нести миссию. Миссию добра, понимания, прощения! И вдруг здесь… оглянувшись и изумившись, я понял, что эти люди не заслуживают ни первого, ни второго, ни третьего! Они не люди! Они были зверьми и остались ими! Поэтому их следует бить, истязать, уничтожать!.. Моя прежняя философия, сударыня, потерпела полное фиаско. И что теперь мне делать? Пить каждый день, примерять петлю на шею или искать возможность бежать сломя голову отсюда?! Что мне делать, подскажите!
— Сейчас лечь спать, а утром все станет яснее, — тихо произнесла Михелина.
— Спать? — переспросил поручик. — Вы полагаете, я способен после всего этого спокойно спать?
— Надо постараться, поручик.
Гончаров поднялся.
— Как вы сказали?.. Поручик? — он сделал пару шагов к ней. — А почему вы никогда не называете меня по имени?.. Например, просто — Никита? Боитесь? Брезгуете?.. Или презираете? Почему, мадемуазель?
— Мне лучше уйти, — сказала она. — Вам надо побыть одному.
Она повернулась и услышала окрик.
— Нет!.. Стоять! Стоять и не двигаться!
Михелина замерла.
Никита Глебович нетвердым шагом приблизился к ней, какое-то время внимательно изучал ее и вдруг крепко взял обеими ладонями лицо и припал к ее губам пьяным размазанным поцелуем.
Михелина с силой оттолкнула его, но поручик перехватил ее за талию и попытался снова поцеловать.
Воровка вскрикнула, двумя руками оторвала от своего лица его губы, бросилась к двери.
Гончаров догнал ее, попытался повалить на пол, и тут Михелина ударила его — сильно, с размаху, в лицо.
От неожиданности он замер, какое-то время ошеломленно смотрел в глаза девушки, затем положил ладонь на ее лицо, прохрипел:
— Меня никто… ни одна тварь… не смела ударить в лицо. Вы, мадемуазель, сделали это. И наказание получите самое жестокое… Сгною. Запомните это. А сейчас прочь… Вон отсюда, дрянь!
Михелина спиной толкнула дверь и вывалилась в холодную черноту коридора.
В бараке женщины еще не спали, одни что-то штопали, другие молились, третьи о чем-то негромко переговаривались, похихикивали.
Сонька вывела дочку в промерзший предбанник барака, прижала к себе, гладила по голове, успокаивала:
— Все обойдется, Миха… Все будет хорошо.
— Он так хватал меня, так лез своими мокрыми губами, так унижал, — плакала Михелина. — Он отвратительный, мама.
— Я тебя предупреждала, дочка.
— Но он ведь ухаживал… Грамотный, обходительный, добрый… И вдруг такое.
— С господами это случается.
— Может, потому что был пьяный?
— Может, и поэтому. Поживем — увидим.
— Он сказал, что сгноит меня.
— Тебя?
— Думаю, тебя тоже.
— Я тоже так думаю.
— Что будем делать, Сонь?
— Ничего, — пожала та плечами, прижала к себе дочку. — Не такое переживали, переживем и это.
Михелина подняла лицо, посмотрела матери в глаза.
— Я была у Михеля. Он спрашивал про тебя, Соня… Ты знаешь, что он не сумасшедший?
Сонька помолчала, с усмешкой кивнула.
— Знаю.
— Давно?
— С тех пор, как убил пана Тобольского.
— Он убил его будучи нормальным?!
— Нет. После убийства что-то с ним случилось, и он прозрел.
— А как это?