Несмотря на арестантскую одежду, девушка смотрелась красиво, едва ли не игрушечно. Мать поцеловала ее с нежностью, усадила рядом с собой.
Та стянула рукавицы, подышала на озябшие пальцы.
— Пана Тобольского убили, — помолчав, сказала Сонька.
— Слышала. Тетки только об этом и судачат. Правда, что это сделал Михель?
— Так говорят.
— А что с ним теперь будет?
— Думаю, ничего. Подержат в карцере и выпустят. Сумасшедший, чего с него взять?
— Я его боюсь.
— Михеля?
— Да. Он, когда видит меня, всегда мычит и что-то пытается сказать. Как думаешь, он знает, что я его дочка?
— Вряд ли. Он знает только меня. — Сонька помолчала. — А вот пана Тобольского жаль.
— Ты любила его?
Мать усмехнулась, пожала плечами.
— Он любил меня. Всю жизнь.
— А меня зачем со смены погнали?
— Начальник распорядился.
Дочка села поудобнее, приобняла мать, почему-то перешла на шепот:
— Ты с ним разговаривала?
— С начальником?
— Да… Какой он из себя? Говорят, молодой.
— Молодой, — улыбнулась Сонька. — Симпатичный.
— С тобой нормально разговаривал?
— Вполне. — Воровка внимательно посмотрела на дочку. — Ты должна с ним познакомиться.
— Мам, ты чего? Кто он, и кто я.
— Он мужчина. К тому же молодой. Ему нужны женщины.
— Но почему я?
— Потому что здесь, кроме тебя, не на кого глаз положить.
— Ты хочешь, чтобы я…
— Хочу, чтобы ты завела с ним флирт. А дальше будет видно.
Михелина слегка отстранилась.
— Но я не хочу. У меня есть князь Андрей!
Мать жестко взяла дочку за локоть.
— Это нужно, Миха.
— Зачем?
— Чтоб бежать отсюда. — Сонька набрала новую партию дров, подкинула в печку. — Главное, что он из благородных. А благородными можно крутить как заблагорассудится.
— Благородные — глупые?
— Доверчивые. Их легче обвести вокруг пальца. Нужно только умело разыграть дурку.
Михелина откинулась назад, негромко рассмеялась.
— А если я по-настоящему закручу ему голову?
— Лишь бы не наоборот. Он очень интересный мужчина. Поэтому надо иметь холодную голову и ловкие руки.
— Золотые, ты хотела сказать.
— Я подумала, а ты сказала. — Мать приблизила к себе дочь, поцеловала в голову.
Неожиданно дверь барака распахнулась, на пороге возник сначала Кузьма Евдокимов, затем в помещение вошел поручик Гончаров.
Обе женщины при появлении начальника поднялись, он подошел к ним, улыбнулся Михелине.
— Ваша дочь? — спросил Соньку.
— Да, моя.
— Очень приятно, — Никита Глебович протянул девушке руку в тонкой лайковой перчатке. — Гончаров.
Михелина сделала книксен, в арестантской одежде это выглядело трогательно и чуть смешно.
— Словно на светском приеме, — засмеялся поручик и тут же деловито обратился к воровке: — Вас проводят к карцеру, в котором содержится Михель Блювштейн. А вам, — повернулся Гончаров к девушке, — тем временем я могу предложить испить со мной чаю.
Михелина, томно прикрыв глаза, повернулась к Соньке:
— Мам, меня приглашают. Можно?
— Решай сама, взрослая уже, — пожала та плечами.
— Я решила, господин поручик!
Кузьма Евдокимов стоял в дверном проеме, наблюдал за происходящим и нагло ухмылялся.
Карцер находился на другом краю поселка. Соньку сопровождал Кузьма, пробирался следом, глубоко проваливаясь в снег, чертыхаясь, кричал в спину воровке:
— А начальничек-то на твою дочку глазок положил. Гляди, Сонька, как бы бабкой не стать раньше времени!
— Я давно уже бабка!
— Это смотря для кого! Я бы такую бабку зацепил!
— Было б чем цеплять.
Карцер, в который поместили Михеля, был бараком с зарешеченными окнами и пудовым замком на дверях. Дорожку к дверям занес снег. Сонька стала пробираться ко входу, погружаясь в сугробы едва ли не по пояс. Конвоир хотел было двинуться следом, но махнул рукой и остался ждать ее.
— Гляди поаккуратней! А то как бы сразу двух жмуриков не пришлось попу отпевать!
Воровка с трудом открыла дверь, протиснулась внутрь, сделала несколько шагов.
— Михель!
Ответа не последовало. Сонька шагнула дальше.
— Михель!
И вдруг откуда-то из дальнего угла послышалось:
— Кто там?
— Это я, Соня. Ты где?
— Здесь.
Ответ был настороженный, испуганный, не совсем узнаваемый. Соньке вдруг стало не по себе.
Женщина двинулась на голос и увидела Михеля.
Он стоял возле зарешеченного окна, смотрел на воровку прямо и испуганно. Глаза его горели, руки крепко сжимали прутья.
Воровка подошла поближе.
— Михель, это я… Соня!
— Соня? — переспросил он, подозрительно глядя на нее.
— Соня. Не узнал, что ли?
— Теперь вроде узнал.
Странность его речи заставила воровку отступить на шаг.
— Ты чего, Михель? Я — Соня.
Он торопливо произнес:
— Узнал, Соня… — оглянулся по сторонам, шепотом спросил: — Где я, Соня?
— В карцере! Ты убил человека.
— Убил человека? — тихо переспросил он, и зрачки его глаз расширились. — Генеральшу?
— Генеральшу ты убил давно. А теперь пана Тобольского.
— Кого?
— Поляка. Пана Тобольского.
— Не помню. — Блювштейн вдруг взял ладонями ее лицо, приблизил к себе почти вплотную. — А где я, Соня?
Воровке стало нехорошо от его взгляда, от разговора, она тихо промолвила:
— Как где? На каторге! Тебя сослали на пожизненную!
— На пожизненную? Не помню… Ничего не помню. — Глаза его стали наполняться слезами. — Боже… Неужели это правда? — Он схватил воровку за плечи, принялся с силой трясти ее: — Генеральшу помню, поляка нет! Даже тебя не сразу вспомнил!
— Потому что Господь отнял у тебя разум.
— За то, что убил?
— Двоих убил.
Михель с ухмылкой посмотрел на нее.
— Нет, не отнял. Он мне его вернул. Второй раз убил, и ко мне вернулся разум. Только зачем Господь сделал это, Соня?
— В наказание. Значит, ты не все еще испытал в этой жизни.
Михель спросил сдавленно:
— А что я еще должен испытать?
— Одному Богу известно.
— Не хочу, Соня. — По его щекам текли слезы. — Хочу жить как раньше. Ничего не знать, ничего не понимать, ничего не бояться.
Он оставил ее, медленно отошел в угол, присел на корточки и затих.
Сонька присела рядом. Михель обнял ее, прижался, и так они какое-то время сидели молча. Наконец воровка вытерла ладонью свои мокрые глаза, поднялась.
— Мне пора.
— А я?
— Жди, когда выпустят. Подержат, помурыжат и выпустят. Что с тебя возьмешь, с придурка?
У выхода Сонька остановилась, с усмешкой сообщила:
— Мы тут ведь с тобой не одни, Михель. У нас дочка.
— Дочка? — спросил он удивленно.
— Да, дочка… Михелина.
— Моя?
— Наша.
— Тоже на каторге? А ее за что?
— За мать.
Михель зашептал:
— Нужно бежать! Хотя бы ради дочки! Здесь нельзя оставаться! Подохнем!
— Нужно. Но об этом потом. — Сонька оглянулась, тихо предупредила: — Главное, чтоб никто ничего не понял. Оставайся таким, каким был… Придурком оставайся! А все остальное придумается. Я еще приду к тебе.
И налегла на дверь.
Михелина сидела за столом в кабинете Гончарова, пила чай, вела с начальником поселения неторопливую, с элементами кокетства беседу. Никита Глебович курил тонкую ароматную папироску, щурился от дыма, внимательно, с интересом изучал симпатичную каторжанку.
— Я — коренной петербуржец, — произнес он мягким баритоном. — И, по моим сведениям, вы также проживали в столице.
— Да, это так, — кивнула Михелина.
— Ваша сестра, Табба Блювштейн, в свое время являлась примой оперетты и была широко известна как Табба Бессмертная. Я не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь.
— Я был однажды с маменькой на «Летучей мыши», и до сих пор у меня в памяти ваша блистательная сестра.
— Благодарю, — склонила голову Михелина.
Поручик развернул конфету, но есть не стал, отложил в сторонку.