— Но все же сознание быть вершителем судеб, — кокетливо вставила Софья Владиславовна, — безусловно, должно примирять вас с той нервной деятельностью, которую вам приходится проявлять в вашей жизни.
— О, да, — согласился польщенный барон. — Это прекрасно, но нервы не выдерживают. Переутомляюсь.
Затем разговор перешел на интимные темы и сердечные отношения. Софья Владиславовна, рассказывая о любви к матери, соблазнительно расстегнула плюшевое манто, обнажив довольно открытое декольте.
— Княгиня, вы не можете себе представить, как мало на свете женщин, которые бы понимали истинное свое призвание. Женщина должна вносить красоту в мужскую жизнь, дарить лаской, сеять доброе и нести, так сказать, умиротворяющее начало…
Собеседник придвинул свое кресло поближе, взял ручку мнимой княгини, поцеловал.
— Неужели вы при ваших миллиардах не находили таких женщин? — спросила Софья Владиславовна и еще более расстегнула манто.
В вагоне царил полумрак. Большие абажуры красовались на лампах и создавали интимную атмосферу сумерек.
— Нет, не находил. Быть может, жизнь моя не бросала меня в те слои общества, где есть такие женщины, которые могли бы создать мое счастье.
— Это удивительно! — воскликнула Сонька и, как бы нечаянно, закинув ножку на ножку, задела колено барона.
— Вы долго пробудете у вашей маман?
— О, нет. Я еду только на несколько дней.
— А потом?
— Право, не знаю. Может быть, поеду в Париж…
— В Париж? — переспросил барон. — Но это же великолепно! Нам надо обязательно встретиться в Париже.
Беседа принимала все более фривольный характер. Поезд подошел к какой-то станции, постоял несколько минут и помчался дальше.
— Не расслабляйся! Приготовься! — мысленно приказала себе Сонька.
Она раскрыла ридикюль, делая вид, будто ищет носовой платок. Шприц лежал наготове.
— Руки на стол, или стреляю! — раздался властный голос.
Господин не шутил. Его револьвер был направлен прямо на Софью Владиславовну.
— Что вы, барон, опомнитесь, я…
Ответом был издевательский смех:
— Барон… Я такой же барон, какая ты княгиня, Золотая Ручка.
Не опуская револьвер, мнимый Ротшильд извлек из кармана полицейский свисток, и через минуту четыре дюжих руки держали мускулистой хваткой лже-княгиню. Софья Владиславовна побелела. Она не могла оторваться от черного зрачка револьвера.
— Ты все еще думаешь, Сонька Блювштейн, что я — Ротшильд. Ошибаешься, я — Путилин.
Вальяжный минуту назад господин снял парик. И перед Софьей Владиславовной предстал сам знаменитый начальник сыскного отделения. Поезд тем временем подъехал к Динабургу. На станции он повернул обратно в Петербург и повез Софью Владиславовну прямиком в тюрьму. При обыске у нее нашли шприц, наполненный цианистым калием.
Оказалось, что настоящий барон Ротшильд, получив письмо, заподозрил неладное и обратился к начальнику сыскного отделения. Путилин сразу понял, с кем имеет дело. Давненько он и его зарубежные коллеги следили за вояжирующей Софьей Владиславовной, но схватить ее за руку не могли. По просьбе Путилина барон отложил поездку, а свой роскошный вагон-салон уступил для облавы на опаснейшую преступницу.
Недаром Софья Владиславовна с таким суеверным страхом относилась к Петербургу, недаром отказывалась до поры, до времени от стольких блестяще задуманных комбинаций в пределах русской столицы. Пока ее везли, она всю дорогу металась, как в лихорадке. Бешено страдало ее самолюбие авантюристки высшего класса. Потом заныло от боли сословное самолюбие: теперь все узнают из газет, что графиня Миола — на самом деле шкловская еврейка Сонька Блювштейн. Спадет весь ореол, весь блеск, вся наносная мишура, и обманутые, обобранные люди возжаждут отмщения. Посыплются новые и новые жалобы. Всю ночь она бодрствовала под монотонный стук колес. Сон бежал ее вежд. Все помыслы о бегстве были парализованы усиленной стражей, удвоенным конвоем. Мало того, что в отдельном купе находились двое стражников, сам начальник сыскного отделения не смыкал глаз. Несколько раз он пробовал заговорить с арестованной, чтобы нащупать предварительную канву для дознания. Но Софья Владиславовна молчала. Она боялась проронить лишнее слово — только бы не дать фараонам новую нить.
— Зачем облегчать им работу? — рассуждала она. — Я себе не враг.
И она молчала. Это очень раздражало уравновешенного Путилина. Он пытался найти к ней подход, задеть ее самолюбие. Но все было тщетно. Она не проронила ни слова до самого Петербурга.
Оказавшись в маленькой грязной камере, Софья Владиславовна по-прежнему упорствовала, игнорировала вопросы следователя Жеребцова. Так промаялись с ней три дня. Потом ее передали следователю по особо важным делам Книриму.
Этот талантливый юрист прибегнул к другому способу. Целый месяц он не допрашивал Соньку. Он собирал свидетельские показания со всех концов России и Европы, вызывал потерпевших.
Явились, однако, немногие. Мало кто хотел быть объектом скандала. Тем временем Сонька пережила несколько душевных состояний. Сначала на нее напало отчаяние. Она плакала, рвала на себе волосы, впадала в истерику. Потом с ней приключилась бессонница. Целые сутки она ходила взад и вперед по узенькой камере, пока наконец не падала, обессиленная, на койку. На первых порах Софья Владиславовна давала самые бестолковые показания, прикидывалась дурочкой, говорила разные нелепости. И в первый же день допроса довела опытного следователя до белого каления. Тогда Книрим вызвал для очной ставки с Сонькой некоторых потерпевших, в том числе господина Темирбабова. Соньке были предъявлены вещественные доказательства: письма, визитные карточки, копии телеграмм, расписки. Но она не призналась ни в чем.
Когда следователь пытался ее вразумить, сулил смягчающие обстоятельства, она только посмеивалась:
— Вы меня арестовали — это ваше право. Вы меня обвиняете — это ваше дело. А я буду молчать. Это мое право.
— Значит, ваши показания, если бы вы сказали правду, уличили бы вас в преступной деятельности?
— Что-то вы мудрено говорите, господин следователь. Можете рассуждать и толковать мои слова, как вам заблагорассудится. А я отвечать вам не намерена.
— Да поймите вы: экспертиза ясно установила ваш почерк. Наконец, все эти свидетели, потерпевшие… Ведь это явные улики против вас! — выходил из себя следователь.
Сонька в ответ улыбалась и по привычке строила глазки, хотя на душе у нее было муторно. Следствие тянулось около года. Ничего не добившись от Соньки, Книрим потерял терпение и передал дело в суд — там разберутся…
Прокурор выдвинул против Софьи Блювштейн обвинение в профессиональном воровстве и покушении на убийство. К суду Софья Владиславовна готовилась тщательно. С разрешения начальника тюрьмы пригласили в камеру парикмахера. Надела она черное суконное платье со светлой горжеткой. Драгоценностей, понятное дело, не было. Наряд должен был одновременно подчеркнуть дамские прелести и разжалобить присяжных. Первые дни в судебном зале Софья Владиславовна держалась скромно, разыгрывала невинно пострадавшую. Потом, когда увидела, что дело ею проиграно — слишком очевидны обвинения, — стала дерзить. Обозвала судей «козлами с сивыми бакенбардами», а почтенную публику «тварями дрожащими». В последнем слове позволила себе поглумиться над нравственностью, женской чистотой и даже патриотизмом. Наконец-то за много лет игры и сдерживания природных эмоций она отвела душу.
В ответ раздраженный суд применил к ней суровую статью: «покушение на убийство». Софью Блювштейн приговорили к каторжным работам и ссылке на страшный Сахалин.
— Эх, жаль, не удалось Путилина пришпандорить! — бесшабашно выкрикнула Сонька, когда чтение приговора закончилось.