Несмотря на увлечение Масальским, который ее преследовал но пятам, посылая ей на дом даже цветы и конфеты, Сонька Блювштейн поняла, что ей много выгоднее будет общение с Юлией Пастрана, которую она считала очень богатой.
В действительности, однако, своеобразная женщина не была так богата. Львиную долю забирал Альберт Бауэр, ее антрепренер, выделяя самой Юлии едва ли более четвертой доли своих барышей.
Сонька Блювштейн видала у Юлии бриллианты и золотые вещи и решила в своем уме, что ей тут будет хорошо.
Молодая девушка даже не понимала, на что она идет и что ее ожидает, но она так мало была избалована жизнью, так мало встречала ласки, что чистое материнское отношение этой женщины невольно склонило Соньку к рискованному предприятию.
В то время в Шклов не шла еще железная дорога. Она строилась. Поздно вечером в момент отъезда Юлии Пастрана с Альбертом Бауэром Сонька явилась в чем была на почтовую станцию. Она сдержала данное ею накануне слово.
Юлия Пастрана заключила ее в свои объятия и посадила в старый почтовый рыдван рядом с собой.
Альберт Бауэр отнесся очень снисходительно к фантазии эксплуатируемой им женщины. Быть может, в душе он лелеял даже мечту завладеть неопытной девушкой.
Но об этом история умалчивает.
Одно известно: Юлия по настоянию Соньки резко разошлась со своим антрепренером. С тех пор у Юлии появились крупные деньги.
Эта своеобразная парочка ни в чем не походила друг на друга. Юлия Пастрана имела мужественные формы тела, говорила если не баритоном, то альтом, была ярой католичкой, в то время как Сонька Блювштейн, в сущности, ни во что не верившая, необычайно женственная и грациозная, отличалась нежными руками, от природы сформированными художественным образом. Бюст, талия, грация и улыбка, оставлявшая на щеках лукавьте ямочки, — все это было исключительно женственно и привлекательно.
Юлия ухаживала за Сонькой, как влюбленный жених за невестой, и даже ревновала ее ко всем мужчинам. Она строго следила за нравственностью девушки и не терпела в своем присутствии никаких грязных намеков со стороны кого бы то ни было.
Хорошо говоря по-французски, Юлия ежедневно занималась с Сонькой, которая обнаружила недюжинные способности к иностранным языкам.
Сонька, видимо, стала быстро развиваться и благодаря усиленным советам своей покровительницы на семнадцатом году жизни приняла католичество. Ее крестным отцом был один отставной ксендз. На ее виде на жительство, который с большим трудом и затратами выхлопотала для нее Юлия Пастрана, появилось новое имя — София, а не Сонька, как до того времени. По крестному отцу она получила отчество — Владиславовна. Изменить фамилию, однако, не удалось, несмотря на ходатайство и хлопоты одного из петербургских адвокатов.
Юлия страдала нервными приступами астмы. Она порой задыхалась, впадала в обморочное состояние и до такой степени билась в судорожных конвульсиях, что нередко язык ее после таких припадков оказывался надкусанным.
Демонстрирование Юлии Пастрана в Париже произвело сенсацию. Покойный профессор Дюжарден-Бомец прочитал в академии особый доклад о замечательной игре природы, а также о вторичных сексуальных признаках человеческого рода.
Зал музея, где она показывалась, посещался тысячами. Юлия Пастрана вывезла из Парижа более двухсот тысяч франков.
Софья Владиславовна с тех пор одевалась по парижской моде. Она замечательно сформировалась, и в корсете в рюмочку, который в то время считался последним словом дамского туалета, юная модница походила на саксонскую фарфоровую куколку.
Уже в Париже жажда жизни сильно обострилась в Софье Блювштейн, и она начала не на шутку мечтать о балах, о трепе кавалеров, о бесконечных увеселениях.
В Париже на красивую Софью Блювштейн обратили серьезное внимание. У нее появились кое-какие поклонники, но никто из них не мог похвастаться, что одержал победу над ее сердцем.
По складу характера она при всей женственности была мало склонна к безоглядному энтузиазму. Она скорее была рассудочная натура.
Бедность, испытанная в раннем детстве, кладет на всю жизнь человека свою особую печать. Такие натуры не в состоянии подняться на чрезвычайную высоту восторженного увлечения, им слишком памятны серые будни нужды, которые в минуту увлеченного порыва невольно являются регулирующим началом, не допускающим крайних обострений.
Таким образом, Софья Блювштейн была всегда, что называется, себе на уме. Она всех кавалеров рассматривала под углом зрения их состоятельности.