Крейн покачал головой.
– Мы уже выяснили: это применимо не ко всем. Эта твоя плетеная страница предоставляет список имен?
– Не плетеная, а сетевая. И да, список есть. Правда, в нем всего одно имя – кроме Виллетта и ван Бранта. Тенч Тилман. – Миллс оторвалась от экрана. – Кем надо быть, чтобы назвать ребенка Тенчем? – Она мотнула головой. – Спросила я у человека, которого нарекли Икабодом.
– Вообще-то, – заломил бровь Крейн, – мое имя восходит к библейским временам и даже упоминается в книге Самуила[4]. Что до мистера Тилмана, то, боюсь, не имел чести знать его. Зато помню, что он был среди самых доверенных помощников Вашингтона.
Миллс откинулась на спинку кресла.
– В общем, в сети насчет крестов подробностей нет. Я продолжу копать, но если Катрина не даст больше подсказок, то не знаю, как нам быть.
– В самом деле… Катрину я люблю больше жизни, но с каждым днем все сильнее убеждаюсь, что знал ее не так, как должен бы. Остается питать надежды, что это мое незнание не обернется губительным.
Глава 2
Нью-Йорк, штат Нью-Йорк
Январь 2014 года
Пока с дочерью Фрэнка Ирвинга не произошел несчастный случай, он даже не обращал внимания на Закон об инвалидах 1990 года.
Нет, про сам закон он знал. Еще когда он был новичком в департаменте полиции Нью-Йорка, сержант, бывало, отправлял его выписывать штрафы за нарушения правил парковки. Фрэнк часто штрафовал тех, кто занимал места для инвалидов, и тех, кто загораживал специальный пандус для колясочников на тротуаре. Да и сам он временами грешил тем, что пользовался гаражным лифтом, когда просто лень было подниматься пешком.
Однако по-настоящему доброту Конгресса он сумел оценить, лишь когда Мейси выписали из больницы и врачи сказали, что ходить она больше никогда не сможет.
Сама дочка воспринимала это как должное, потому как родилась уже после того, как закон приняли. Случись самому Ирвингу сесть в инвалидное кресло в возрасте Мейси – в 1980-х, – ему пришлось бы куда сложнее: меньше лифтов, меньше пандусов, отдельных мест для парковки и прочая, прочая.
Да, жизнь в последнее время сильно переменилась. Появление солдата времен Войны за независимость бесследно для Ирвинга не прошло…
Они с дочерью двигались вверх по Пятой авеню ко входу в Метрополитен-музей, мимо уличных художников и лотков с едой и напитками.
– Ну вот, Фасолинка, – сказал он, придерживая для дочери дверь. – Я тебе не рассказывал, как первый раз пришел сюда?
– Всего-то тысячу раз, пап, – снисходительно улыбнулась Мейси. Это был их обычный ритуал, когда они наведывались в музей.
– Что, правда? – притворно удивился Ирвинг. – Уверена, что я рассказывал, как приходил сюда в четыре года?
– Да, пап. Ты говорил, что не помнишь всю поездку, только обрывки, образы вроде картин. Ты стоял у главного входа, смотрел на Рембрандта, глядел на монетки в колодце желаний у храма Дендеры…
– И голуби – голубей не забудь. – У гардероба Ирвинг снял пальто и помог раздеться Мейси. – Они пикировали на меня, как бомбардировщики. Я будто в фильме Хичкока очутился… Но все равно приезжал сюда всякий раз, когда мог.
Мейси улыбнулась.
– Не ты ли говорил, что в своем участке ты был единственным копом с членским билетом?
– Да, я. Однажды, правда, совершил ошибку: уболтал ребят пойти со мной. – Копы и искусство редко сочетаются; Ирвинг натерпелся насмешек. – Меня потом еще лет десять Пикассо дразнили.
Сдав одежду, они прошли к стойке регистрации, где забрали стикеры с логотипом музея и датой: приклеив их на грудь, они получили доступ в музей на весь остаток дня. У лифта Ирвинг спросил Мейси:
– Куда пойдем сначала?
– Давай посмотрим «Китайский дворик»? Один мальчик в клубе анимэ уже ходил туда, и мне тоже не терпится взглянуть.
– Когда это ты вступила в клуб анимэ? – нахмурился Ирвинг.
– Так уж давненько, пап. Помнишь, я ездила на марафон мультфильмов Миядзаки?
– А, да, конечно, – быстро проговорил Ирвинг и мысленно упрекнул себя за то, что не уделяет жизни дочери должного внимания. Он сделал в уме пометку: узнать, что еще за Миядзаки такой, и убедиться, что его репертуар подходит для подростка.
Закон подлости: «Китайский дворик» – на противоположной стороне музея, занимающего площадь в четыре городских квартала. Ирвинг с Мейси поднялись на второй этаж, прошли через отдел «Древнегреческое и римское искусство», главный вестибюль с высокими потолками и деревянными скамьями, через толпы народа, затем через «Древнеегипетское искусство» – и после вышли к лифту.
В главном вестибюле очередь в гардероб выстроилась гораздо длиннее.
– Видишь, папа, – улыбнулась Мейси, – есть плюсы в том, что ты калека.
Ирвинг поморщился. Они с бывшей женой, Синтией, очень старались не употреблять слово «калека» в присутствии Мейси – само собой, дочь со временем смирилась с этим определением. Отчасти это было попыткой справиться с положением, и Ирвинг мог это принять. В его районе некоторые принимали расистские оскорбления – даже начинали сами ими пользоваться. Точно как некоторые геи сами начинают употреблять в отношении себя слова типа «педик». Правда, Ирвинга не отпускало подозрение, что Мейси намеренно называет себя калекой, лишь бы вогнать в краску родителей. Мол, пусть помнят: их дочь несмотря ни на что остается подростком.
Лифт доставил их на второй этаж, прямо к лунным вратам – входу во дворик. Открытый в 1981 году, он представлял собой реконструкцию китайского дворика династии Мин: с прудиком, в котором плавали карпы кои, небольшим садиком, беседкой, каменными скульптурами и прозрачным потолком. Первый раз Ирвинг побывал здесь, когда экспозиция только открылась, в тринадцать лет.
Даже полная народу, она буквально излучала спокойствие.
Со временем Ирвинг привык ходить позади Мейси. Даже когда у нее появилось управляемое электроникой кресло, он все равно держался сзади, приглядывал.
В воротах он застыл, не в силах пройти дальше.
Мейси не сразу это заметила.
– Пап? – позвала она, обернувшись.
– Прости, Фасолинка, я просто… – Тряхнув головой, он наконец вошел и оглядел сад камней, растения, скромно украшенные окна и узоры на земле.
Мейси съехала по пандусу.
– Все хорошо, пап? – спросила она.
Ирвинг спустился следом за дочерью.
– До меня только дошло: я ведь сюда после той аварии не приходил.
– Почему?
– Не знаю, я… – Он печально улыбнулся. – Это место служило мне убежищем: ребенком я сбегал сюда от мира. Что бы ни случилось: проблемы дома, в школе, с соседскими парнями – я приходил сюда. Здесь в тишине и спокойствии всегда можно было подумать, во всем разобраться. Поступив на службу в полицию, я сюда тоже частенько заглядывал.
– Один, надо думать? – усмехнувшись, спросила Мейси.
Ирвинг хохотнул, довольный, что напряжение спало.
– Ну конечно, один. Мне тут становилось лучше, я мог подумать… Пока не случилась авария.
Мейси развернула кресло и взяла отца за руку.
– Пап, со мной все хорошо. То есть не совсем все, но чувствую я себя нормально.
– Знаю, Фасолинка, просто когда я пришел сюда сразу после аварии… Ты еще лежала в больнице, и врачи не знали, будешь ли ты ходить… Они даже допускали, что тебя парализует полностью.
Улыбка сошла с лица Мейси.
– Этого я не знала.
На этот раз Ирвинг сам поспешил снять напряжение.
– Ну еще бы! Тебя накачали такими сильными обезболивающими. Ты даже имени своего не вспомнила бы.
Мейси улыбнулась.
– Ладно. И что случилось, когда ты пришел сюда?
– Я сам до сих пор не понимал… Просто, приходя сюда, я мог успокоиться и подумать обо всем, привести мысли в порядок. Но когда ты пострадала… – Ирвинг снова покачал головой. – Я перестал ходить сюда. Только сейчас это понял.
4
1Цар. 4:21: «И назвала младенца: Ихавод, сказав: «отошла слава от Израиля» – со взятием ковчега Божия и [со смертью] свекра ее и мужа ее».