– Как это он мог обидеться?
– А так, качнул на ладони и выбросил. Все равно как я эту пробку. – Дмитрий отшвырнул пробку в угол комнаты. Приложившись к бутыли, звучно глотнул.
– Значит, – горло у меня перехватило, – это действительно другой мир?
– Не совсем. Это версия, которую ты создал под себя.
– Чушь какая! Я ничего не создавал!
– И создавал, и создаешь. Она и сейчас все время достраивается, согласуясь с твоим видением реалий.
– Но… С моими реалиями творится черт-те что! Какая-то вывернутая наизнанку апперцепция. Что-то узнаю, а что-то нет.
– Это временное явление, не суетись. Даже в гостиничном номере мы час или два вынуждены обустраиваться, привыкать, а тут не просто комната, – целый мир. Поэтому не спеши его ругать, – он тоже должен к тебе подладиться.
– Бред какой-то!
– Верно, бред. Но, судя по тому, что ты накропал в своей рукописи, бред тоже является полноправной формой жизни. Бредом, Петюнь, можно именовать все то, что нам кажется, а кажется нам более половины наблюдаемого вокруг. Этот мир, – Павловский взмахом обвел свою комнату, – всего лишь одна большая галлюцинация. Не будь объединяющего сознания – того самого эгрегора, о котором я поминал, мы и видели бы, и слышали совершенно разные вещи. Так что, если разобраться, мы все постоянно что-нибудь создаем – любимые интерьеры, библиотеки, семьи, самих себя. Есть, кстати, любопытная версия, что те же наркотики просто-напросто сбивают оптическую настройку человека, и вместо привычных реалий он начинает видеть совершенно посторонние миры. Не выдуманные, заметь! – а посторонние.
– Слышал… – я отмахнулся. – По-моему, лабуда полнейшая.
– Лабуда, не лабуда, но мир и впрямь чрезвычайно пластичен. Закрой глаза, и он совсем пропадет.
– Ну и что?
– Ничего. Если я очень захочу стать героем пожарником, то, в конце концов, я действительно могу им стать.
– Ты хочешь быть пожарником?
– Это всего лишь пример, балда! Я только объясняю, что мы живем в мире, который сами для себя и выстраиваем. Да и время мы, по сути, тоже выбираем сами.
– Так уж и сами!
– Естественно! Ты же психолог, значит, обязан знать такие вещи доподлинно. Возьми ту же бедную дамочку Коко Шанель. Она была нищей, но ее это ничуть не трогало. Если разобраться, она все время жила в мире шелка и бархата, в мире шляпок, духов и платьев. Она не имела богатых родителей и не могла позволить себе ежедневной порции виноградного сока, но эта неказистая дамочка умела мечтать, как никто другой. И в итоге сумела вымечтать у судьбы все то, чего ей так не доставало. Превратилась в законодательницу мод, заработала миллионы и завладела сердцами сотен лучших кавалеров планеты.
– Брр!… Причем тут Коко Шанель?
– Да все при том же. Думаешь, Спиваков с Растроповичем жили когда-нибудь в СССР или в России? Да ничего подобного! Если подумать, для них и двадцатого века, как такового, никогда не существовало. Они жили всегда на сцене, и весь их мир – это нотные альбомы и оркестровый взвод, лабающий под команду тоненькой палочки. Или возьми мир любого из наших президентов…
– Пошел ты к черту со своими президентами!
– Что и требовалось доказать! – Дмитрий громко хохотнул. – Тут, насколько я знаю, президентов не водится, и трон пустует. Во всяком случае, пока. Ты ведь, помнится, тополя ненавидел? Так вот, дорогой мой, здесь их также нетути. Как нет и табака.
– Ну и что? Комедий здесь тоже нет!
– Все верно, ты всегда их недолюбливал.
– Хорошо, а откуда здесь визири с янычарами? Скажешь, тоже из моей головушки?
– Из чьей же еще? Я, милый мой, к истории всегда был равнодушен. А ты, помнится, всегда что-нибудь критиковал – то Кутузова с Петром Великим, то Крестовые походы с американскими операциями, то еще какую-нибудь чепуху. Вот и получай бумеранг! Тут у них культ Ближнего Востока. Две трети – мусульмане, одна треть – христиане. И не удивляйся, что кругом памятники персидским лидерам. Именно они освободили в свое время древнюю Русь от ига европейского варварства. Мы ведь дань не кому-нибудь, а Европе платили. Да, да! Аж, триста с лишним лет, после чего пришел Мухаммед Бей с войском, поручкался с кем-то из наших князей – и в два года повымел с территории всех европейцев. Восстановил порушенные храмы и города, запретил корриду с бестиариями и разрешил многобрачие.
– Значит, история здесь совершенно иная?
– Да причем здесь история, милый мой! Так ли уж это важно? Если говорить честно, история – это фиговый лист, которым мы прикрываем нагой вакуум. Это то, чего в действительности нет. Всего-навсего виртуальный фундамент, который требуется человеку для самоуважения.
– По-моему, самоуважение – это тоже немаловажно.
– Не уверен. Какая бы ни была история – сибаритская или тиранская – она всегда способна воспитывать. А посему получай персов вместо французов и визирей вместо депутатов! По мне – так разница небольшая.
– Занятно! – я качнул головой. – А как насчет революции с войной?
– Было тут когда-то и это. Однако с серией существенных поправок. – Дмитрий пожал плечами. – Эсеры перебили большевиков, ну а с ними в свою очередь покончили господа монархисты. Короче, в итоге победила конституционная монархия. А войну нам помог выиграть все тот же восточный султанат, который как раз накануне вторжения сумел объединиться с японским сегунатом. Иными словами просвещенная Азия вторично освободила славян от варварского нашествия с запада.
– Прямо сказка какая-то!
– А ты как думал! – Дмитрий фыркнул. – В общем, не все тут плохо и мрачно. Главное – присмотрись, вникни и привыкни.
– Ну, а как мы сейчас называемся?
– Увы, уже не Россией. Мы – Артемия, дорогой мой Петруша. Упреждая твой вопрос, поясню: последнюю операцию освобождения возглавлял талантливый полководец Артем Рокоссовский. Именно поэтому сразу после войны почти восемьдесят процентов всех мальчиков были названы Артемами. А там кто-то из Визирей внес предложение о переименовании страны. Тем паче и жители Эфеса, по сию пору поклоняющиеся Артемиде, помогли своим лоббированием. Словом, проголосовали и переименовали.
– И все так просто согласились?
– Поначалу все. У нас же всегда уважали единогласность. Даже термин такой ввели наравне с «интеллигенцией», «пижоном» и «харчком». Ну, а после пошли, конечно, сепаратистские настроения, началась форменная буза. В результате часть страны откололась. При этом формальной причиной послужили имена. Сепаратисты доказывали, что старшее поколение на шестьдесят процентов состоит из Иванов, а потому Артемией они быть не желают.
– Вот ерунда какая!
– Ерунда – не ерунда, а страна раскололась. Чуть было, гражданскую бойню не затеяли. Ладно, хватило здравомыслия вовремя остановиться. Теперь живем с ними бок о бок. Мы – Артемия, они – Ванессия. На границе, само собой, конфликты. Иваны постреливают в Артемов и наоборот.
– Да уж, весело у вас!
– Не веселее, чем у вас. По мне так это дела скучные – насквозь политические. Ты другое лучше расскажи, домой-то к себе заходил?
Я покачал головой.
– Нет там никакого дома! Целый подъезд куда-то запропал.
– Правильно. – Дмитрий ничуть не удивился. – Ты же от них сбежал, вычеркнул из памяти, вот они и исчезли.
– Разве такое возможно?
– Выходит, что возможно. Да ты не тушуйся, у меня аналогичная беда. Даже хуже.
– Как это?
– А так, у тебя подъезд пропал, а у меня – целый квартал.
– Что за чушь!
– Ну, хватит, Петр! – Дмитрий поморщился. – Надоело, честно слово! Долбишь и долбишь одно и то же. То чушь, то бред… Вспомни лучше, сколько спиртяги мы с тобой выдули на первом курсе. Хорошо нам было? Хорошо. И девочки красивыми казались, и мир розовощеким. А на утро напротив – все становилось мрачным и черным. Я хочу сказать, что все субъективно, и если ты опять начнешь мне ныть про законы материализма, то лучше сходи к своему дому и постучись лбом в то место, где располагался когда-то твой подъезд.