Украдкой я дернул себя за палец, сердито прикусил губу. И не проснулся. Эшелон продолжал катить по рельсовой колее, народ сидел и лежал на полках, болтал и трапезничал. Справа и слева с аппетитом чавкали, шуршали бумагой и энергично работали челюстями. По заведенной издавна традиции пассажиры глодали в дороге жареных куриц, резали кружочками колбасу, били о столики сваренные вкрутую яички, макали помидоры с огурцами в соль. В дороге положено было есть, и люди ели.
На мгновение зажмурившись, я задержал дыхание. Мозг лихорадочно бултыхался, пытаясь удержаться на поверхности. Меня выбросили из лодки на глубину – и выбросили, как выяснилось, посреди широченного водоема. Однако тонуть отчаянно не хотелось. Ухватившись за алюминиевый поручень, я вновь открыл глаза, панически огляделся.
Пожалуй, не стоило себя обманывать, артистами здесь не пахло. Пахло исключительно чесноком, колбасой и… сыром.
На боковом сиденье, возле смуглого от грязи титана, расположился негр. Как и положено, иссиня черный, в полосатых штанах и карикатурной, вязанной из коровьей шерсти жилетке. Этот с едой уже покончил, а потому с вдумчивой обстоятельностью ковырял в носу. Всеми пальцами поочередно. Я пристально посмотрел на него. Нет, я, конечно, не расист, но негру подобное поведение явно не шло. Даже в этом – самом странном из моих снов.
Ощутив взор постороннего, чернокожий отвернулся от окна, блеснув огромными белками глаз, благодушно поинтересовался:
– Думаешь, паридку гулять можно?
– Паридку?
Он кивнул, а я нахмурился.
Паридку… Парубку? Или пареньку?… Черт знает что!… Возможно, окажись на моем месте поэт Велимир Хлебников, он мог бы решить, что попал в рай. Я же так совершенно не считал.
Так и не ответив белозубому негру, я торопливо шагнул к «титану», отвернув кран, быстро наполнил кипятком солдатскую, обтянутую брезентом флягу. К черту! Все разом! Хотя бы на одну-единственную минуту!
На обратном пути я ступал твердо, глядя исключительно под ноги, пытаясь выбросить из головы негра с его вопросом, всех этих солдатиков и матросиков с их словесными нелепицами.
Честно говоря, я всерьез перепугался. Потому что объяснение всему происходящему напрашивалось самое невеселое. По всему получалось, что я спятил. Самым натуральным образом. И столь же безрадостным было сделанное мною резюме: по мере сил вести себя так, чтобы ничем не выдавать окружающим собственное сумасшествие. Притворяться нормальным по возможности дольше. Именно так вел в моем недописанном романе главный герой. Прекрасно понимая, что он свихнулся, он продолжал, между тем, жить как ни в чем не бывало, умело вводя в заблуждение всех окружающих. Лишь в самом конце происходило разоблачение, но и тогда находчивому герою удавалось улизнуть из пут отечественной психиатрии. К слову сказать, самому мне казалось мое произведение довольно забавным, – я и писал-то, собственно, не драму, а юмористическое повествование – что-то отдаленно напоминающее Джерома или того же Марка Твена. Однако это была всего лишь выдумка, – реальность же производила на меня самое удручающее впечатление.
Тем не менее, форму поведения я выбрал абсолютно правильную. Хуже нет, чем прослыть сумасшедшим, – это даже не диагноз, это клише. И не на месяц, а на всю оставшуюся жизнь. А потому следовало финтить и притворяться до последнего. Как ни крути, я был все-таки дипломированным психотерапевтом, так что с ролью нормального должен был справиться. Ну, а со временем все могло пройти и само. Излечиваются же как-то насморк с ангиной, – вот и тут то же самое. А даже если не пройдет, все равно лучше помалкивать. Потому как слушать и жалеть не будут. Накостыляют по шее, спеленают простынками и укроют в какой-нибудь гадюшник салатно-желтой расцветки, с решетками на окнах, лошадиными дозами транквилизаторов и звериными воплями соседей по палате. Уж мне-то было хорошо известно сколь радостно протекает жизнь в подобного рода заведениях. Так что лучше уж потерпеть на воле. Без простыней, шприцов и санитаров…
Желание и дальше лежать на полке начисто пропало. Проворно побросав домашние вещи в дипломат, я скоренько переоделся и, спустившись вниз, тронулся к тамбуру. У вынырнувшей навстречу пухлотелой проводницы машинально спросил:
– Маловодье уже проехали?
Она глянула на меня темными недоспавшими глазами, устало пробурчала:
– И когда вона успел получается! Только плацкарт, а такой молодой!
Самое нелепое, что смысл ее абракадабры до меня все же дошел. Вероятно, я показался ей выпившим, и фраза моя представлялась ей столь же непонятной, как представлялось мне все слышимое вокруг.
Плечи мои виновато дернулись, я покаянно улыбнулся. Бултыхнув массивной связкой ключей, проводница прощающе погрозила мне пальцем.
– Вот напьешь молодость в окна – ох, наверное!
Да уж, наверное! Тут она была права…
Прошмыгнув мимо проводницы, я укрылся за тамбурной дверью. Энергично подергал себя за уши, ущипнул за нос и даже бацнул коленом по обшитой жестью переборке. Бесполезно. Все продолжалось по-прежнему. Бортовая и килевая качка, стук колес под ногами, едкий дымок из консервной, прикрученной к дверце банки. Перистальтика длинной железной кишки, именуемой поездом, работала в привычном ритме. Вагоны чуть отставали и вновь нагоняли друг дружку, толчками побуждая состав бежать быстрее. Привычный неуют замкнутого пространства обжимал подобием гидрокостюма. Низко, узко и тесно. Пыльный плафон у правого виска чуть помаргивал, желая ободрить, прогорклый запах нечистого угля щекотал ноздри и навевал далекие воспоминания.
Помешкав, я осторожно отворил наружную дверь. В тамбур ворвался ветер – в меру прохладный и в меру прогретый летним солнцем. Само собой, было вдосталь и пыли, но это все-таки лучше, чем уголь с табаком.
Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я захлопнул дверь. А спустя секунду, в тамбур вошли двое. Грузный высокий мужчина в сером плаще и довольно симпатичная девушка-Асоль. Взглянув на меня, мужчина неловко приобнял девушку, и мне тут же подумалось, что рядом они совершенно не смотрятся. Рябоватая физиономия пожившего на свете дрессировщика слонов и личико юной златовласки – солнечно яркое, с загадочно поблескивающим взором. Я отвел взгляд в сторону и вновь вернулся к серому плащу. Ну да, серый – и что с того? Точно такой же был у того коренастого типа в Литературном квартале. Князь – так он, кажется, себя назвал. Впрочем, мало ли на свете серых плащей!
И все же парочка смотрелась странно. По возрасту – отец с дочерью, по поведению – любовники. Я мимолетно поглядел в лицо златовласки и ощутил грусть. Девочка-Асоль с задумчивыми глазами мне определенно могла бы понравиться. При определенных обстоятельствах и в надлежащем настроении. А вот мужчина вряд ли. Что-то такое у него таилось во взоре – чужое и холодное. И ботинки у него были жутковатого размера – никак не менее сорок шестого. Словно выглядывали из-под штанин две темные акульи морды – тупые и безжалостно крепкие.
Мне снова стало не по себе. Настолько не по себе, что даже ладони вспотели.
Мужчина, крякнув, оправил на себе плащ, небрежно сунул руки в бездонные карманы. Чувствуя, что он снова смотрит на меня, я медленно поднял голову. Так и есть. В глубине зрачков не просто холодок, – нечто более скверное.
– Пан Климов?
Кусочек старого осклизлого сала проскользнул от желудка к горлу, и мне стоило большого труда справиться с тошнотворной слабостью.
– Скорее уж Климов-сан, – вяло пошутил я и тут же напрягся. Фраза опять могла прозвучать как-то не так. Но пугаться следовало другого. Мужчина резко выдернул руки из карманов, и в каждой из них оказалось по матово отсвечивающему пистолету.
– Ни с места тут!
– В чем, собственно…
Я не договорил. Дверное стекло справа от мужчины брызнуло осколками. Серый плащ на литых плечах мужчины разорвало в матерчатые клочья. Дымное, нитяное, красное – все смешалось в единую месиво. Стреляли из тамбура соседнего вагона – и стреляли, надо сказать, довольно часто. Мужчину швырнуло к стене, прямо на девочку-Асоль, которая, пискнув, упала на колени. Но, даже будучи раненым, «дрессировщик слонов» не терял времени даром. Рыча от боли, пожилой дружок юной леди развернулся лицом к переходу и открыл бешеный огонь с двух рук прямо сквозь дверь. Кажется, кто-то и когда-то назвал это стрельбой по-македонски. Хотя во времена великого Александра стрельбой из пистолетов не увлекались, – бились больше на мечах да копьях. Но хуже всего было то, что с пола успела подняться симпатичная златовласка. В ухоженных пальчиках также поблескивал пистолетик, но эта красавица смотрела вовсе не в сторону соседнего тамбура. Своими расчудесными глазками она сурово взирала на меня.