Когда поезд тронулся, он попытался разглядеть хоть что-нибудь в кромешной тьме за окном, но ничего не вышло. Гори в вагоне свет, в этом не было бы ничего удивительного, но свет не горел. Состав шел неровно - то мчался, словно ополоумев, то подолгу стоял в теплой мгле, и лишь по шелесту листвы возможно было угадать невидимый лес. Примерно через час ни с того, ни с сего ожил динамик, и раздраженный голос произнес: "Дачное". Приходилось верить на слово, ибо никаких признаков Дачного различить не удавалось. Он вытянул ноги, прикидывая, как скоро попадет на Балтийский вокзал, но несколько минут спустя из динамика донесловсь: "Предпортовая". Он вскочил, выбежал в тамбур, прижался к дверям. Сквозь стекла дверей, как ни странно, было видно городские огни, и стало очевидно, что поезд и вправду движется к Предпортовой, а вовсе не к Ленинскому проспекту. За Предпортовой объявили станцию Купчинскую - сугубо товарный узел, где нечего делать городским электричкам. Он вернулся в вагон и стал ждать. Ему, наверно, пора было испугаться, но особого страха он не испытывал - лишь смутное беспокойство. Когда состав сделал остановку в Обухово, он сообразил, что поезд намерен описать круг и объехать весь город - можно будет сойти, скажем, в Новой Деревне или Лахте. Но он, повинуясь чьему-то диктату, сошел в Полюстрово и обнаружил, что воздух заметно посвежел. Какие-то люди, невзирая на поздний час, сажали саженцы. Толстая, чем-то знакомая тетка приблизилась и посоветовала: "Сгоняй домой за шапкой, замерзнешь". Он огляделся и увидел мириады снежинок, стройными рядами спускавшихся с черных беззвездных небес. Подняв воротник, он зашагал к дому, и дом вырос перед ним нежданно-негаданно, и улица оказалась его, и все было привычно, но отчего-то казалось копией. И - темень сродни первозданной тьме, не собиравшаяся отступать с приходом утра. Он поднялся по лестнице, вошел в квартиру, чуя подвох, если не угрозу. Жуть расползалась и оседала на предметах, чьи знакомые очертания обретали во мраке нечто фальшивое. Отпер ключом дверь комнаты, откуда пулей, стелясь брюхом по полу, вылетел и растворился в темноте кот. Внезапно ноги ослабели, а от лица отхлынула кровь: сквозь щель под дверью спальни пробивался свет. Он сглотнул, не находя сил шагнуть к двери, но та отворилась сама, из спальни вышла мать и, бормоча что-то, стала деловито рыться в сумочке. "Что ты здесь делаешь? - спросил он сдавленным голосом. _ Ведь тебя нет в городе". "Не мешай, на работу опаздываю", бросила мать на ходу и снова скрылась в спальне. Он перевел дух и решительно последовал за ней, и замер, уразумев на входе, что все рушится, обрывается, падает, и конец еще далек. Мать, застыв, стояла в центре комнаты, руки ее были воздеты к потолку, кожа аккуратно содрана до локтей, и из пальцев, пальцев из бесчисленных разноцветных бусинок, сверкавших жемчугом, несется музыка...
... И он пробудился от музыки и понял, что все лишь снилось ему, а из электронных часов, болтающихся на худощавом запястье, звучит грибоедовский вальс. И поезд продолжает мчаться в черно-белый край, и стынет вода цвета спермы в бездонных и бесконечных канавах. Разбиты стекла, холодный вихрь вымораживает вагон. "Проклятый ноябрь, - шепчет он, полуприкрыв глаза. Проклятый, проклятый ноябрь". И едет дальше, не переставая шептать, и ветер заносит в окна снег, мелкий сор и календарные листки. Календарные листки, кружась, ложатся на колени, надписью "16 марта" вверх.
Г л а в а 4. ПЛАСТИЛИНОВАЯ РЕКА
С чем бы сравнить внезапно подоспевшее понимание? Чья-то тень, в мятой черной шляпе и пыльном плаще нараспашку, поспешно, торопясь в какое-то другое место по каким-то другим делам, прошла сквозь комнаты и походя зажгла свет.
Не электрический и не дневной - неизвестный белесый свет с равной щедростью осветил углы и стены. Все выглядело давным-давно миновавшим и сулило новые времена. Огромная картина, изображавшая павлина, рухнула боком и тяжелым углом рамы пробила насквозь плетеное сиденье стула, будто чей-то висок. По полу тянулась пятнистая масляная дорожка: опрокинули банку сардин. На столе в беспорядке толпились старинные фарфоровые чашки и современные бокалы. Эти разнородные предметы изнемогали от взаимной неприязни, несмотря на одинаково замызганный вид. Кофейник с отвращением взирал на изысканную пепельницу: до чего докатилась. Рюмки горестно сгрудились вокруг стеклянной уточки, памятной еще с детских игр, семейной любимицы. Нынче же кто-то отломил ей тонкую, с синей прожилкой внутри лапку, и теперь ее розовая перепонка едва виднелась среди окурков, пепла и разномастных пробок. На краю стола возвышался кувшин с остатками жидкости, пахнувшей незнакомо и резко. Всеволод Рюгин припомнил, что жидкость купили уже ночью, прямо во дворе; торговал ею некто в куртке до колен, с распаренным лицом.
Помимо очевидных признаков разгрома, в гостиной можно было подметить множество мелких деталей. Но при беглом осмотре они , отпечатываясь в сознании, чуть-чуть не добирали до оценки, и это порождало особенно тягостное чувство. Хотелось что-то сграбастать, куда-то бежать, что-нибудь сделать, но никак не получалось ухватить кончик нитки, за который следует потянуть в первую очередь.
Поникшие, выцветшие шторы, чуть разойдясь и тяжко опадая, являли молочный провал окна. Здоровенный глобус, которому место в лаборатории алхимика средних веков, обосновался на подоконнике. Из Центральной Африки торчал кухонный нож, всаженный по рукоять. Форточка была открыта, в нее тянуло холодом и сыростью, - они-то и привели в чувство Рюгина, разбудив. Возможно, что и пресловутое понимание, осознание того, что он давно один и все ушло, тоже приплыло на волнах этого холода.
Хмурясь, Всеволод Рюгин запахнул халат и направился в спальню. На пороге он споткнулся и налетел на кресло, которое тут же покатилось и въехало колесиками в груду пластинок, две - хрустнули.
На постели в спальне растянулся хороший знакомый - хороший, но не более. Хороший знакомый, спасибо и на том, перед сном удосужился скинуть ботинки, однако спустить их с кровати на пол оказался, вероятно, уже не в состоянии. На диво расторопный паук плел свою сеть, цепляя нити за ночник и за нос хорошего знакомого. Ночник застыл в грибном своем удивлении, сбив круглую шляпку набекрень и приветствуя всяк входящего.
Наглядевшись на эту картину, Рюгин прошел в кабинет, где обнаружил еще одного типа - фигуру для себя новую. Этот почивал на полу, разиня вонючий рот. Похоже, начинал он спать на диване, так как его расхристанная туша придавливала кусок стянутого покрывала. С письменного стола беззаботно взирало на все это дело фото молодой маменьки. Судя по выражению лица, ей было всего-навсего любопытно и странно. С другой фотографии остолбенело глядел отец. Ему хотелось что-то сказать, но он ничего не мог поделать, навек впечатанный в квадратик картона. Темные бордовые обои казались в утреннем сумраке черными и дышали нездоровьем. Рюгин никак не мог отделаться от впечатления, что задававшие храпака друзья имеют на его дом гораздо больше прав, нежели он сам.