А я удивлялась темноте. В отсутствии фонарей и светящихся окон, казалось, будто сам воздух стал густым и черным, будто масленая краска. Только звезды были спасением. Луна-предательница, то и дело ныряла во мрак.
Смотрела в небо, пока шея не затекла. Потом следила за блуждающей красной звёздочкой на конце сигареты Яна.
– Может, к Славику сходим?
Ян отвечает, что не надо, и его звездочка, в последний раз прорезав дугой темноту, тонет в грязи.
Соседского дома, будто не существует – ни дыма, ни света. Как, впрочем, и села, а может и всего остального мира, за исключением освещенной, натопленной комнаты, где не спит старушка, и то, только потому, что к ней вернулись.
Небо тысячью глаз смотрело нам в спины, когда мы возвращались в дом. А одним квадратным мне даже подмигнуло. Я на миг замерла. В черном небе не было луны. Но и без нее я догадалась, что за циклоп пожелал мне спокойной ночи.
Ночевать Ян пришел в кровать своего детства. Лег рядом, обнял, поцеловал в затылок. Сигнализировал как бы, и я поняла, повернулась. Еще один поцелуй. В губы. Чтобы окончательно убедиться, что я не против. Я на поцелуй ответила, и на том с него ласк хватило. Он знал женское тело и знал, что с ним делать и может быть считал, что, если женщина не твоя, не стоит ее слишком баловать.
Если бы Вовка меня так любил, я бы обиделась. Наверное, даже расплакалась. Но это был Ян, тащивший меня на себе тысячи километров; я – живая, но потерявшая последнюю надежду на прощение; Село, которое оказалось совсем не Сонным, а лишь засыпающим.
После он не ушел курить. Обнял меня, но, наверное, лишь потому, что это был второй и последний способ уместиться на узкой кровати вдвоем. Первый мы уже опробовали.
Совсем неважно, как все прошло, главное, что теперь можно было спросить:
– А твоя мама?
Ян не отвечал. Хотя и сам знал, что теперь я имею право.
– Меня бабушка воспитывала.
Из-за всех сил сдержалась, чтобы не настоять: «А мама?»
Я ждала, но Ян об этом больше ничего не говорил, а может, и нечего было.
– Вы со Славиком друзьями были, да?
И здесь я уже рассчитывала на историю, потому что «были» это ясно как божий день, учитывая, что всю дорогу он звался у нас Страшилой.
– Были, – подтвердил Ян, и все таки выдал мне историю.
Рассказывал, что мамка изнежила Славика, зацеловала. А он в ответ хорошо учился, дома помогал. Сам длинный, худой, несуразный, а к нему все: «Славочка, Славочка»… Потому что хороший.
Я видела мальчика Яна, глядящего в соседний двор, сидя на ветке вишневого дерева. Ему поручили ягоды собрать, а пустое ведро как висело на сучке, так и весит. Зато странный мальчик Слава за забором полит грядки, делает уроки на свежем воздухе, съедает всю кашу. Яну смешно и неприятно. Он понимает, что Славика срочно надо испортить, точнее, спасти, пока не поздно.
– Понимаешь, Вася, ведь нельзя же чтобы тебя любили только потому, что ты послушный, – объясняет мне Ян.
Ян зовет его с собой на речку, ту, что за леском. Учит строить запруды, мастерить удочки, сидеть с ними подолгу, как взрослые. Видит, как Славик поглядывает в сторону дома, и чем чаще он это делает, тем дольше они туда не идут. Вернулись, когда начало темнеть. Бабушка и тетя Катя стояли каждая у своей калитки.
Яна бабушка выпорола, но не за то, что ослушался, засветло не вернулся, а за Славика, чтобы «не портил пацана». Тетя Катя сына слезами обмыла, накормила, и спать уложила. Наверное, еще полночи за него молилась.
А Славик уже и сам к Яну тянется, к забору бежит, завидев соседа. И шалить вроде понемногу начал. Вместе с Яном подкоп под забор элеватора копал, и лягушек через соломинку надувал и щеглов ловил… А вечером придет и все равно перед мамой покается, сам себя накажет, с неделю из дома не выходит, борется с собой.
А вот драться Славик так и не научился.
– Зачем ты его? – спрашивал Славик, когда они в очередной раз возвращались домой после драки, Ян в синяках, Славик в слезах, от обиды за друга.
– По-другому нельзя было.
Зато у Славика были другие достоинства. Он хорошо рисовал. Ужасно этого стеснялся. Яну долго ничего ни рассказывал, тем более ни показывал. Однажды решился. Ян молча перекладывал изрисованные листы, потом присвистнул и сказал, наконец: «Давинчи, блин». Хотя не знал кто такой Давинчи. Просто так бабушка деду говорила, когда тот еще живой был и для Яна зверюшек, да машинки на тетрадных листах рисовал. Сказал с бабушкиной пренебрежительной интонацией. Сказал, потому что слов других не нашел. Так поражён был, взволнован.