– У меня тоже папы нет…
У Олеси Марченко были белые лакированные туфли. На носках туфлей бантики из прозрачной ткани и перламутровые бусины в середине.
Ей в лицо смотреть было стыдно.
Не меньше чем драмы, все хотели слез. От меня их ждали.
Например, однажды, одна мамашка при всем классе отчитывала меня за то, что я «не за что» побила ее дочку. Эта неприятная женщина взывала к моей совести, строила предположения, что «у меня нет будущего», говорила «ты же девочка», вопрошала где, в конце концов, мое воспитание. И учительница добавила:
– Что бы на это сказала твоя мама?
И я поняла «Сейчас!» Слезинки одна за другой покатились по моим щекам. В итоге эта самая мамашка меня и обнимала, и утешала.
А еще слезы на заданную тему были нужны на День матери в школе, в задушевных разговорах с подружками, в душещипательных рассказах о себе на первых свиданиях.
И только один раз они вышли как-то сами собой, без социального на то запроса. В одиннадцатом классе нескольких девочек из нашего класса отобрали для акции ко Дню защиты детей. Я была в числе отобранных. Нас привели в ближайший детский сад, где мы должны были читать детям сказки. Мне досталась «Василиса Прекрасная».
Этой самой Василисе мама перед смертью подарила куколку. Завещала носить ее в кармашке, а если случится беда какая, достать, накормить и совета спросить. Так куколка помогла Василисе найти в дремучем лесу избу бабы Яги, к которой отправила ее злая мачеха за огнем. Помогла справиться со всеми поручениями неприветливой старухи. В итоге баба Яга девушку не съела и огнем одарила. Потом еще куколка помогла ей полотно соткать, из которого рубаха вышла, такая прекрасная, что никому кроме короля и предложить ее нельзя было. Пришлась рубаха по душе королю, попросил он к себе и мастерицу позвать, ну и влюбился, конечно. И женился. И были они счастливы, и умерли в один день. Вот и сказочки конец…
А мне? Где моя куколка? – хотела я спросить детей, которые уже давно меня не слушали, шумели, и становились все мутнее и мутнее, пока слезы, наконец, не поползли вниз по моим щекам.
Я потом часто вспоминала эту сказку, она будто и до сих пор живет во мне. В тот день, идя домой, я чувствовала, как нагрудный кармашек жжет меня своей пустотой. Мне впервые стало по-настоящему страшно. Казалось, не прибрать мне за ночь в избушке бабы Яги, не настряпать еды, чтобы та до отвала наелась, не соткать тончайшей рубахи, и замуж за короля не выйти…
С этого дня я больше не плакала напоказ.
Да и школа подходила к концу.
Сбежали с выпускного, как только все пошли танцевать.
Мы с Катрин давно мечтали научиться трогать друг друга…
Научиться делать это бессовестно, нагло, нежно. Но пока не получалось никак. Мы лежали на кровати, обнимали подушки, ими же прикрывали молодые тела, за шутками прятали смущение. Мы уже точно и бесповоротно решили, что мужчины не для нас, а мы не для них, и лучше посветить себя друг другу. Прежде чем раздеться мы долго и проникновенно целовались, я сжимала руками ее бедра, притягивала к себе, а она все гладила мои волосы…
А потом лежали раздетые и считали друг друга виноватыми. Она злилась на меня за то, что мы не пьяны. Она считала, что с вином у нас бы все получилась. Я ведь тоже так считала, но вина позволить себе не могла, как впрочем, и не позволила бы себе победной сигаретки по окончанию. Чтобы не рассказывать ей про деда, я говорила, что мы должны добиться непременно чистых, честных ощущений, а для этого нужна ясная голова. А пьянеть мы должны от страсти и непреодолимого желания.
Сама же я винила ее за нарушение таинства. Я ведь уже проходила это с Кирюхой. Я знала, что чем дольше мы одеты – тем слаще, заманчивее. Руки блуждающее под одеждой по чужому, еще неизведанному телу – это то особое многообещающее наслаждение, после которого уже нет стыда, нет смущения. Вообще ничего нет, кроме стремления к «еще» и «больше», «сильнее» и «глубже»… А она: «Давай разденемся».
Когда ничего не вышло, Катрин предложила:
– Может, кино посмотрим?
Конечно же, имела в виду кино, которое нам поможет. Она потянулась к своему платью оставшемуся лежать на полу. Я рассматривала ее профиль, нежную и гладкую, в отличие от моей, кожу. Это ничего не дало, и я перешла к ключицам, плечам… Катрин по-прежнему прижимала к груди подушку, и самое обидное, что мне от того совсем не было досадно.
Я взяла Катрин за плечи, поцеловала в губы. А сама думаю: «Ни-че-го».
Легонько прикусив ее нижнюю губу.
– Нужно расслабиться немного.
– Так я давно говорю! – обрадовалась моему благоразумию Катрин.
– Да, не. Я не про то, – отмахнулась я, – музыку там какую-нибудь включи. «Энигму», например. Тут главное настрой. Понимаешь?