К моему новому образу не хватало лишь штриха. Я все время чувствовала эту незавершенность, тяготилась ею. И однажды поняла – нужно учиться. Без реального интеллектуального превосходства вся моя загадочность и нелюдимость выглядела просто скорлупой.
Учиться оказалось несложно, местами занимательно.
И все теперь было на месте. Я все о себе придумала.
Преподаватель, отчаявшись получить от студентов правильный ответ, с надеждой смотрит на меня, а я до последнего держусь, жду этого особого взгляда, сигнала, и после, отвечаю громко, четко. И обо мне уже шепчутся девчонки, с которыми я не дружу, на переменах подсаживаются однокурсники с глупыми вопросами…
А еще есть Костя, который все крутится вокруг, и напрашивается пусть не на любовь, но на ее производные…
Но вдруг, появляется та, которая занимает мои мысли больше меня самой. Садится за первую парту, упирается подбородком в ладонь…
И все рушится, рушится, рушится!
Это я должна сидеть неподвижно, с прямой спиной, изящным затылком к аудитории, безразличными глазами к преподавателю. Не мне ли быть статуей с такой наследственностью? Это я должна уметь ходить медленно, никогда не торопиться, а говорить спокойно, даже ленно, чуть растягивая слова, будто перевожу с иностранного.
Но увы…
Это Лиля. И она непременно должна меня заметить, оценить, полюбить, приблизить к себе.
Я стала той, что шепчется о ней с другими девчонками, с которыми пришлось подружиться, чтоб было с кем шептаться. Той, которая подсаживается к ней на переменах, заготовив заранее вопрос, пытаясь опередить других желающих.
Новая «я» не состоялась.
И снова все стало сложно и больно. И в нашем первом с Лилей задушевном разговоре я плакала, а том, как одиноко и пусто жить без мамы.
– Я совсем одна, понимаешь?
– Живешь одна?! Круто!
– Да, нет, не одна, у меня есть там…
– А-а.
– Внутри, понимаешь, сосем одна.
– Как я хочу жить без родоков. Как они достали!
Я расчесывала Лилины волосы – длинные, тяжелые, и хотела такие же, но понимала, что одних волос «как у Лили» мне будет мало. Она позволяла мне это – ей было приятно, а мне лестно. А еще противно до ненависти к себе, что так нравится перебирать их пальцами, сплетать в незамысловатую косу, чувствовать, как поддается ее голова, когда я тяну прядь на себя.
Мне хотелось, чтобы Лиля сделала, что-нибудь гадкое, мерзкое. Ведь глупое – я бы простила, злое – оправдала. Мне хотелось предательства, низости. Хотелось, например, влюбиться, и чтобы она увела у меня любимого. Но как тут влюбишься?
Лиля как назло не давала повода в себе разочароваться. Она завораживала. У Катрин красота была банальная – большие глаза, пушистые ресницы, длинные ноги, а с Лилей все было по-другому. Было в ней что-то неуловимое, необъяснимое. Тоньше аромата, неосязаемее его. С этой тайной рождаются. Как пантера, которая не учится своей походке, грации, хищному взгляду раскосых глаз…
В тайне я лелеяла двух своих детенышей – выстраданных, еле выдуманных. Во-первых, рассуждала я, Лиля – безмозглая, потому что учится плохо, точнее не учится совсем. А во-вторых, распущенная, потому что не отгоняет от себя своры почитателей. Иногда и по коленке себя погладить позволяет, и за руку подержать, и даже самым гадким дарит снисходительные улыбки.
И я ей в укор продолжала хорошо учиться, и единственного верного своего рыцаря Костю била по рукам.
Но она от того и была так великолепна, что не видела меня, моих укоров, мучений, обид. Она от того и была так великолепна, что видела только себя.
– Затяни потуже, – говорит Лилина сестра, которая ни как Лиля – попроще, невзрачная – а то живот видно.
Мать объясняет ей, что потуже нельзя и уже в который раз велит отправляться к гостям.
Те все прибывают.
Лиля, наверное, и сама бы не прочь затянуть потуже. Вертится перед зеркалом, посмотрит на себя справа, посмотрит слева.
Конечно, видно.
– Да не видно! – настаивает мама. – Скажи, дорогая, ведь не видно? – обращается она ко мне.
И я вру, что не видно. Все равно же все соврут – те, которые прибывают.
Мама вокруг Лили кружит, хлопочет. Сама маленькая, кругленькая и платье у нее смешное – с рюшачками. Я, наверное, уже час здесь сижу, и ничего мне не хочется. Ни женщины этой суетливой, ни платья белого в пол, ни живота. А внутри пусто, хотя должно быть светло и радостно от того, что Лиле больше нет, и не жить мне впредь в ее великолепной тени. Она теперь стоит вон там, метрах в трех от меня бледная и безучастная, и пытается поверить маме, что живота не видно.