Может, дай я ему шанс он бы приютил меня, обогрел. Будь я дружелюбнее, сделай я первый шаг… Но разве можно дружить с тем, кто стал свидетелем твоей низости, перед кем тебе невольно совестно, даже стыдно? С тем, кто видел твое тело податливым, ни завоёванным, и ни заслуженным, а отданным за сомнительную свободу. Его можно только ненавидеть.
И я ненавидела.
Ты мне не дом, шептала я в его темноту.
– Стой, стой, Кость. Выключи свет.
– Да так же нормально.
– Ну выключи, пожалуйста.
– Стесняешься что ли?
А если бы мама была? Сказала бы она, что Костя хоть и неплохой, но долго любить меня не сможет?
Я, конечно, и сама видела Костину неряшливость, в облике, например, – ногти, рубашки, в состоянии личных вещей – взять хотя бы его тетради… То есть, могла же я понять, что он ленив, а ленивым и любить лень. Особенно долго… Но как-то не сопоставила я этих вещей.
Костя заглядывал редко. Казалось, ему было достаточно того, что теперь он мог свободно держать меня за талию при однокурсниках. Особое удовольствие ему доставляло спрашивать меня после пар:
– Ты домой?
При этом он обводил светящимся взглядом всех присутствующих, и лицо расплывалось в самодовольной улыбке. Я обычно отвечала, что да, а сама шла гулять в парк, или сквер, или под окнами многоэтажных домов, куда угодно лишь бы прийти «домой» попозже.
Он встречал меня блеклым светом не зашторенного окна, тишиной и запахом утреней яичницы. Я шла к дивану, чураясь теней его нехитрого убранства. Долго гуляла, устала. Теперь меня должно было хватить лишь на домашнее задание по экономике или, скажем, истории, или незамысловатые ласки, если Костя все-таки придет. А потом спать. Наконец-то спать.
Когда я жила у себя дома, стипендию бабули отдавала. Как-то себе не доверяла. А теперь пришлось учиться распоряжаться деньгами, благо, их было совсем немного. За съем квартиры Костик платил сам, а может и не платил, а просто с теткой как-то договорился, точно не знаю, только с меня он денег не спрашивал. На еду я тратила мало. Костик как не заглянет в холодильник, обязательно возмутится:
– У тебя, как всегда, пожрать нечего.
Я питалась в основном на улице, во время своих долгих бесцельных прогулок. Чаще всего это был пирожок, неспешно съеденный на лавочке.
Я нашла лучшее применение своим невеликим деньгам. Я стала ходить в кино. Покупала билеты на вечерние сеансы, на задние ряды. Любое кино. Лишь бы в темноте, лишь бы громко. За стандартные полтора часа фильма я успевала, и наплакаться, и просушить глаза. Даже самое глупое или жуткое кино давало повод для слез. Везде были люди, которые улыбались, кто-то кого-то обязательно любил. Приходила «домой» опустошённая, уставшая.
Глава 4
Иногда звонила бабуле. Примерно раз в месяц. Говорила: «Это я». Отвечала на ее вопросы: «Хорошо. Сдала. Хватает». Из трубки веяло холодом.
Однажды она ничего не спросила, сказала, что дед совсем плохой и попросила мой номер для связи.
Дед был старше бабули на десять лет, и я часто думала, что это будет мне прекрасным утешением, когда он умрет. Но по дороге на кладбище мы плакали с бабулей как сумасшедшие. Что творилось с нами по приезду, почти не помню. Комок земли бабуля сама вложила мне в руку, за другую подвела к могиле. И откуда были в ней эти силы?
На обратном пути молчали. Мне не привыкать было предавать деда, а вот бабушка, думаю, впервые себя в этом качестве обнаружила. За всю дорогу только и сказала: «Оставила его там одного».
Мы вышли у подъезда, молча наблюдали как машина, вместившая столько нашего горя, скрылась за поворотом.
Я ждала приговора. Позовет подняться или нет? Разрешит вернуться?
Я нагулялась, бабуля, вкусила свободы, теперь хочу домой.
Разглядывала ее сапоги. Старые, знакомые. Они, и даже тот небольшой клочок земли, что попадал в поле моего зрения, напоминал мне о детстве, доме, деде и вине.
– Потом приходи, – сказала бабуля, и сапоги пропали.
Земля помутнела.
Остались только мои сапоги. Левый, правый, левый, правый. Лужи, белые полоски пешеходного перехода, ступеньки автобуса…
– Ты чё?
– Просто нет настроения.
– Зареванная вся…
Сиддхартха у Гессе говорил, что умеет делать две самые важные вещи – это ждать и поститься. Но ведь есть и еще одна, не менее важная. Каменеть…
Каменеть – это я, конечно, в деда. Каменеть – это дать себе возможность ненадолго не быть. Ни света, ни тьмы, ни цветов, ни оттенков, ни боли, ни радости, только я на диване, только прямо по курсу окно. Квадрат окна становился единственно существующим, пока еще имеющим форму и хоть какое-то значение. Я же не могла все время спать, физически не могла, и тогда каменеть становилось единственным способом существования.