***
Соне выделили крохотную комнатушку на веранде, зимой там было холодно, поэтому использовали как кладовую, а на лето прибирали, ставили кровать, журнальный столик, стул, на окошко вешалась чистенькая занавеска, приносилась ваза для цветов - и комнатка для гостей была готова. Устав от семейной суеты, сюда сбегал Федор, особенно после того как возвращался домой навеселе.
Девушке нравилась её комнатка, насобирав в округе полевых цветов, она ставила их в вазу на подоконник. Окно выходило на малинник, дальше видна была часть двора, увитого виноградом.
Она ложилась на застеленную клетчатым покрывалом старую сетчатую кровать и воспоминания наплывали на неё…
- «Гусарская рулетка - жестокая игра, гусарская рулетка - дожить бы до утра, так выпьем без остатка, за всех шампань со льда, ставки сделаны, ставки сделаны, ставки сделаны, господа…»
Белокурые прямые волосы, падающие ниже плеч, бутафорский мундир, расстегнутый, под которым шелковая блузка надета без бюстгальтера, на голое тело… брюки в обтяжку, перетянутые на осиной талии красным ремнем, сапоги до колен на невообразимо высоком каблуке… Ярко накрашенные губы сердечком, длинные пушистые черные ресницы… Волосы у неё вились с детства. Её раздражали эти кучерьки, и она упорно распрямляла их утюжком. Стас смеялся: «Ну до чего ж упрямая ты у меня, другие бабы мечтают о локонах, завивки делают, а она - выпрямляет!!! Не такая как все, я ж говорю - особенная, МОЯ девочка, пацаны все завидуют…» Он подхватывал её на руки, кружил, и относил в постель. Стас. При воспоминании о нем ей становилось плохо.
- На зеленом сукне казино, что Российской империей называлось вчера ещё, проливается кровь, как когда-то вино и не свечи горят ещё, полыхают пожарища…
Ей было неполных 17 лет, когда она влюбилась. В Стаса. Ему было под тридцать. Черноволосый, а глаза синие - синие, тонкие черты лица, но не женственный… очень красивый… взгляд… улыбка… Она ушла из дому и пошла за ним как под гипнозом. В стильной одежде, в каких-то блестящих туфлях из змеиной кожи и замши… И голос… и слова… Год она жила ослепленная сиянием глаз и туфель, которые он постоянно натирал, нося для этого специальную губку в коробочке. У неё был хороший голос, отличная память, она запоминала с ходу все песни которые слышала. У её отца была огромная фонотека, пластинки, магнитофонные записи… эмигрантские песни, записанные в частных студиях. Скоро её взяли певичкой в небольшой ресторанчик при гостинице.
- Господа, ставки сделаны, господа, ставки сделаны, господа, ставки поздно менять, что нам жизнь деньги медные, мы поставим на белое, жребий скажет, кому умирать…
Его любимая песня, она исполняла её на «бис» по несколько раз.
Он наряжал её как куклу. Он хвастался ею, как шикарным автомобилем последней марки… Он научил её любви, разбудил её тело…
- Я люблю тебя, - шептала она со слезами на глазах, когда утолив желание, они лежали влипшие друг в друга и казалось, что большей близости душ и тел не бывает.
- Я знаю, детка, - самодовольно отвечал мужчина, и отстранившись, потягивался, красивый, сильный и гибкий… её божество…
…Соня мотнула головой, отгоняя воспоминания и встала с кровати. Заканчивался второй месяц, как она жила здесь, в деревне. Дети уже были на летних каникулах. Соня помогала по хозяйству и справившись, играла с детьми. Все уже привыкли к ней, к тому что она всем всегда готова помочь, к её молчанию, к говорящим глазам. Иногда с детьми она смеялась, и тогда Николай, если был дома, останавливался, прерывая своё занятие, и счастливо улыбаясь, слушал.
Как-то вернувшись домой с работы, и увидев, что Соня тащит тяжелое ведро, он забрал его у неё и начал отчитывать мать. Та вспыхнула.
- Она сама. Я её не заставляла! Будешь ещё на мать голос повышать!
Соня разволновалась и подойдя к женщине, взяла её руки в свои, и прижалась к ним лицом.
- Ну что ты, что ты, милая, не надо, - не привыкшая к таким телячьим нежностям Анна Фроловна смутилась и стала отнимать руки.
Соня горько заплакала и убежала в свою комнату.
- Она не переносит, когда кто-то ссорится, - сказала женщина, сама чуть не плача.