Пой, привратник, пей, нечастый гость гранита и смолызатвердевшей, ежечасный раб. Остры твои углы,руки коротки, глазницы могут в тайне от женывсякой девице присниться, светлым ужасом полны.Ах, дурила, снова пьян ты. Динь да дон, звенят куранты,дон да динь, не спи, не спи в замерзающей степи
«Всякий миг гражданин безымянный…»
Всякий миг гражданин безымянный(как и все мы) в последний полетотправляется, грустный и пьяныйне от водки паленой, а отблагодатного эндоморфина,порожденного верою вмусульманские светлые вина иплексигласовых гурий (увы!),или в дантовский ад восхитительный,или (в той же трилогии) рай,далеко не такой убедительный,или в край (позабыл? повторяй!)
безразличного, сонного лотоса(нет, кувшинки) – прощай, говоритон вещам своим, нечего попустутосковать. Огорчен и небрит,прощевай, говорит, зубочистка итрубка, спички и фунт табаку.Ждет меня богоматерь пречистая,больше с вами болтать не могу.Но порой заглянувшего в тайнуюпустоту возвращают назад.Не скажу – кто, нечто бескрайнее,или некто. Октябрь. Звездопад.
Тварь дрожащая прячется в норах,человеческий сын – под кустом.Водородный взрывается порох,дети плачут, но я не о том,я о выжившем, я об урокахвозвращения. Спасшийся спит,переправив спокойное оков область холода, медленных плитледяных – и его не заставишьни осотом в овраге цвестини на свалку компьютерных клавишдве бумажные розы нести…
«Что же настанет, когда все пройдет, праведник со лба…»
Что же настанет, когда все пройдет, праведник со лбавытрет пот, на свободувыходя? Будем есть плавленый лед, будем пить плачущую,но сырую воду,будем брать свой тяжелый хлеб, потому что он чёрен,как вьючный скотапокалипсиса, набранного по старой орфографии.Шутишь? Нет, все пройдет.
Шутишь. Ладно, что-то останется, парой пожилых гнедых,запряженных зарею,вот, погляди, успокойся, на плод вдохновения передвижника.На второебудет котлетка имени Микояна в кёльнской воде с зеленымгорошком, на третье – пьянаявишня из рязанской деревни, где очнулся во взорваннойцеркви бесценный бард —
подкулачник. Ты горда, да и я горд, как предсмертнаякрыса. Скоро март,иды мартовские, вернее. Тверд привезенный из Скифиилед. И зима тверда.Зеркало на крыльце хвалится темной силою. Никогда,твердишь? Да. Никогда.Я утешу тебя, но не проси меня, милая, трепетатьо свойствах этого неговорящего льда.
«пряжа рогожа посох – и прах…»
пряжа рогожа посох – и прахвольно рассыпанный в снежных мирахпороховая дорожка к звездамнеутомимым розным
было да было светло и теплозеркало ртутное скалит стеклочто отражается в раме двойнойв раме сосновой в воде нефтяной?
в зеркале свечка коптит парафиноваямолча зима наступает рябиноваяи гуттаперчевый мальчик московскийловит юродствуя мячик кремлевский
действуй ристалище обреченного с крепкимпожалеть бы о терпком раз больше не о комя бы всё отдал любви равнодушной дуревесь закопанный в торф медный талант
ave, товарищ мой, moriturite saluta`ntты поправишь: sal`utant. Вздохну: зрениена закате светлее слуха, и не журчит река
по которой плывут забытые ударениямертвого языка
«Говорила бабка деду: «Я в Венецию поеду…»
Говорила бабка деду: «Я в Венецию поеду».«Брось, старуха, не мели – туда не ходят корабли».
И впрямь – в невидимые воды, где камень выцветший продут,Не заплывают пароходы, и электрички не идут.
Где, где лежит осколок синий гранита, ставшего песком?Кто в отслужившей парусине на дне покоится морском?
Так влажная зима ночная, стеная, мечется в окне,уже без слез припоминая беду, завещанную мне.
Твердеют льдинки на ресницах. Какой заботливый покой.Какое счастье – редко сниться живым, стоящим за тобой.
«Запамятовал все, и мало впрок припас, испуганный заразой…»
Запамятовал все, и мало впрок припас, испуганный заразойчумной – шкалу и школу, да урок фазаньей речи востроглазой