из нержавеющей фляжки. А все-таки боязно, Боже,Как же ты страшен! Как жизнь на тебя похожа!
Стансы
Постарел, обнищал? Скулишь, смолишь натощак?Разве смысл у жизни один? Как минимум шесть.Пожилые люди всегда говорят о простых вещах.По одежке встречают, хранят смолоду честь.
Не умеешь растить полынь – не беда, мой свет.Закупи на станции у ровесницы невеликий букетвасильков, только не сетуй на власть немногихпресмыкающихся, чешуйчатых, многоногих.
Воображаемый самодержец, подобный мне!Разве ты не родился в бездрожжевой, но ржаной стране?Не рыдал ли ты молодым, от блаженства едва дыша,Над учебником ранней смерти для ВПШ?
Мысли мои вращаются вкруг смены времен года.Лето сухое выдалось, а теперь – ну что за погода!Под меховым зонтом семеня на службу, сосед-скорнякЗнай бормочет, что суть в корнях, а василек – сорняк.
У кого там капал в стихах прохудившийся водопроводныйкран?Тот был – сверчок советский, а я – то ли цикада, то ли варан,поднимающий рыльце к звездам – сколько им лет гореть,ни состариться, ни влюбиться, ни умереть…
«Сквозь ропот автострад, дым – пригородный, смутный…»
Сквозь ропот автострад, дым – пригородный, смутный,чахоточные пустыри,надтреснутые дни, украденные утра,сквозь слезы Эммы Бовари —
нестись бог весть куда, над ивой и осиной;тем и огромен тот полет,что воздух кованый с ржавеющею силойсопротивляется, поет
о том, что лес озябший свежевымыт,надкрылья – уголья, свобода – легкий труд,что всё в конце концов отыщут и отнимут,и вряд ли отдадут,
пространство – рукопись, и время – только слово,и нелюбовь – полынное вино,а все-таки лететь, и не дано иного,иного не дано
«Что мне сиротское детство – морозное, черно-белое?…»
Что мне сиротское детство – морозное, черно-белое?что мнецелебный пар вареной картошки, перенаселенный,запущенный дом?Чем моя юность звенела? Не вспомню.Чеховскою струной? нелетной погодой? искалеченнымтополем под дождем?
Минуло, кануло, и ни дочери не узнают, ни сыновья мои,как неповторим и неласков твойпромысел, Господи, как склонялась настурция за оконноюрамоюнад пропастью переулка, пропахшего тлеющей палой листвой.
Справа – пожарная часть, слева – мёртвая церковь с беднымикуполами, в центре – неладное древо жизни, и я впервыеВсевышнему лгу.А несметное время бежит, задыхаясь, рассекая ладонямимеднымивоздух сухой, доставая духи и помаду, прихорашиваясьна бегу…
«Часы настенные, покуда батарейка…»
Часы настенные, покуда батарейкане села, тикают, усами шевеля,судьба, твердят, индейка, жизнь – копейка,а вместо неба – мать сыра земля.
День – прах, час – прах, но присягать на верностьпобедоносной вечности страшней,чем с лупою в руке рассматривать поверхностьподелочных камней.
Где добыты они? В Синьцзяне? На Урале?Там, где Адам, дрожа, рябину с древа крал?Когда бы мы в конце концов не умирали,Когда бы стали мы – безглазый минерал!
Кто неказист? Кварц. Кто у нас изыскан?Да, яшма. Кто, томясь, глядитиз зарослей, пульсируя под дискомлуны? Тигровый глаз. А кто кровоточит
магнитным полем? Гематит. Ну вот иутешились. И се, глагол временне так уж скорбен. Время для зевоты,закутывания, снов. Что камень? Он
песка предшественник – морского ли, речного.Так речь твоя, так твой разъятый стихкогда-то ляжет, умерев, в основудругих речей – спокойных и простых.
«Горожанин (не я), сочинивший шесть тысяч строк…»
Горожанин (не я), сочинивший шесть тысяч строк,шатаясь, бредет один среди иглокожей мглы.Узок и неуютен его мирок.Звезды-костры тускнеют, клены уже голы.
Как же неловко он зябнет на мировом ветрув законную пору Венеры-Марса, в запретный час,родственник бедный, гость на чужом пиру!Как он себя жалеет – до слез из близоруких глаз!
Юность, увы, тю-тю, да и зрелость идет к концу.Были и нехудые минуты, любовь и проч.Ныть, уплывая в вечность, смертному не к лицу,шепчет ему Зевес, суля долгую серую ночь
на полях Аида, где сколько хочешь вина, мой свет,из разрыв-травы; где дикая коноплянепременно сияет алым, как маков цвет.Будет беззвучный лучник плыть впереди соснового корабля,