— Сестрица, у меня к вам есть один маленький разговор.
Итак, неужели слухи про то, что Кикутиё уходит, не были красивой небылицей? Моментально сделав такое заключение, Дзюкити удивилась снова. Внимательно взглянув еще раз в лицо Кикутиё, она поднялась с места и пошла с ней в дальнюю комнату, где никого не было.
Через полчаса Кикутиё, по-прежнему с развалившейся прической и волочащимся подолом кимоно, но с независимым и гордым видом поднялась на второй этаж. Все готовились разойтись по гостиным и чайным домам, и Кикутиё, устало сидевшая посреди комнаты с вытянутыми и разбросанными врозь ногами, проронила:
— А я здесь уже только на одну ночь.
— Сестрица, так тебя можно поздравить? — Расспросы начала молоденькая ученица.
— Да, вашими молитвами… — Непонятно, к кому были обращены эти вежливые слова. — Когда я подыщу дом, Хана-тян, приходи в гости.
Ясно, что после этих слов уже никто не мог усидеть молча:
— Кику-тян, это правда? Вот хорошо-то! Уходишь совсем? Или начнешь свое дело? — Это Ханаскэ начала расспросы.
— Уйти совсем — какой интерес? Попробую начать что-нибудь свое…
— Вот и правильно. Что может быть лучше, чем выходить к гостям тогда, когда сама этого хочешь? — вмешалась Комаё.
— Кику-тян, это… — Ханаскэ показала на свой большой палец,[24] — уж не господин ли О.?
Кикутиё только смеялась и мотала головой, как упрямый ребенок, и на этот раз попытку угадать сделала Комаё:
— Тогда, может быть, господин Я.?
Кикутиё, конечно же, рассмеялась.
— Но кто же? Кику-тян! Разве мы тут все не из одного дома, разве мы не подруги? Почему нельзя сказать нам?
— Потому что мне неловко, — смеялась Кикутиё.
— Да ведь это же дело обычное!
— Ну, его вы все знаете. Это известный волокита, так что догадаться очень просто.
Комаё стали торопить звонками из чайного дома, где её ждали, и она ушла. Как и можно было ожидать, она не зря изрядно потратилась ради подготовки своего номера «Ясуна». Теперь Комаё стоило лишь появиться в конторке чайного дома (по сути, приемной для гейш), и все окружающие принимались хвалить её: «Это было прекрасно, Кома-тян, номер был замечательный».
В этот раз на банкете было человек пятнадцать-шестнадцать гостей и примерно два десятка гейш, старых и молодых, больших и маленьких. Комаё выступила с танцем «Урасима» и заслужила аплодисменты, потом по настоянию гостей она исполнила еще один танец. Вскоре после «Сиокуми», пляски солеваров, черпающих морскую воду, она ушла на другой банкет.
Это был чайный дом «Хамадзаки», а гостем был Ёсиока. Он сообщил, что случайно узнал новость, будто бы гейша Кикутиё из их дома стала недавно самостоятельной. «Я тоже поздравлю Кикутиё и сделаю подарок, поэтому хорошо бы поздравить и тебе», — заявил он и, невзирая на протесты Комаё, насильно вручил ей для этого десять иен. Он просидел в этот вечер всего лишь час, даже сакэ по-настоящему не пил и вскоре поднялся, объяснив, что в последнее время в компании у него много работы.
Однако же Комаё с легким сердцем поздравила Кикутиё и сделала ей подарок, радуясь, что господин Ёсиока все-таки появился. Тем самым заглажена была неловкость перед чайным домом и улеглись тревоги, зародившиеся у неё в вечер первого выступления.
Кикутиё тем временем нашла на улице Ита-Снимите подходящий пустующий дом и повесила вывеску с названием «Хризантема и китайский мискант», как бы открыла дочернее заведение дома гейш «Китайский мискант». Поскольку она посещала все ту же цирюльню, что и прежде, то встречалась там время от времени с Комаё, не обнаруживая при этом ничего необычного в своем поведении. Ее речи по-прежнему отличались бессвязностью, и Комаё некоторое время все еще не догадывалась о том, кто был тот патрон, который выкупил свободу Кикутиё, и не предполагала, что это мог быть её собственный покровитель господин Ёсиока. Об этом едва ли знал хоть один человек среди обитателей района Симбаси, и уж тем более не знала Комаё.
Из низменного желания вызвать досаду у Комаё Ёсиока употребил достаточно ухищрений и выдумки. В вечер театральной премьеры он обманул господина Эду и пригласил Кикутиё, прибегнув к посредничеству некоего чайного дома в Симбаси, где издавна у него водились знакомства. Нажав на тех, кто слишком широко раскрыл рот от удивления, он сумел всех улестить, и они с Кикутиё укатили на автомобиле в пригород, в Мукодзиму.
Все совпало — и то, что день был субботний, и то, что развлечься он отправился впервые после того случая на вилле «Три весны». Да и Кикутиё, хотя поначалу держалась чопорно, по мере того как они подливали друг другу сакэ, становилась все развязнее — настолько, что казалось, женский стыд ей не знаком совершенно, тут уж она превзошла все ожидания Ёсиоки. Вопреки обыкновению даже он, столь щепетильно всегда следивший за часами, в этот вечер вынужден был предупредить домашних по телефону и остаться на всю ночь. А оставшись, не пожалел, поскольку Кикутиё сполна продемонстрировала ему свои редкостные качества.
Хотя Ёсиока был близок со многими и многими гейшами, считая себя знатоком мира «ив и цветов», с такими женщинами, как Кикутиё, ему до сих пор встречаться не доводилось. Да и не было другой такой среди японок. Такие женщины бывают только на западе. Чем-то Кикутиё в точности напоминала западных проституток из тех, что ночь напролет веселятся, сидя нагими на коленях у мужчин с бокалом шампанского в руках.
Если взяться за перечисление особых достоинств Кикутиё, то первым будет белизна кожи. Среди японок это редкость, и лишь у таких вот белокожих все тело может залить ни с чем не сравнимый нежно-розовый румянец. Ну а вторым достоинством Кикутиё была её полнота. В просторечии её назвали бы «сбитой пампушкой» — ни слишком рыхлая, ни слишком плотная, как раз в меру. Ее нежное полное тело обладало удивительной упругостью, а в любовных объятиях оно словно само скользило в руки мужчины и притягивалось к нему, не оставляя ни малейшей щелочки. Полным был подбородок Кикутиё, её бока и даже те места, где есть кости, например плечи, — вся она круглилась приятной полнотой. Однако при этом она была маленькой и подвижной и ни минуты не сидела на месте, так что порой в глазах рябило. В её небольшой фигурке совершенно не было той тяжеловесности, какая чувствуется в крупных дородных женщинах. Ее легко было усадить на колени, легко сжать в объятиях.
Когда мужчина сажал Кикутиё на колени, то туго налитые груди словно присасывались к его телу и копошились там, в то время как бедра со всех сторон обжимал похожий на резиновый мяч задок. Ниже поясницы к его ногам льнули, подобно легкому пуховому одеялу, мягкие шелковистые женские ляжки. Если же мужчина обнимал её, лежа на боку, то хотя все её небольшое тело и помещалось целиком в его руках, каждый раз казалось, что она вот-вот выскользнет, такая она была гладкая. Не в силах удержать её в объятиях, мужчина принужден был, скрючившись точно креветка, обхватить и удерживать её еще и ногами, отчего неописуемая плоть Кикутиё сладким фасолевым желе таяла и растворялась в нем, перетекая от низа живота в пах, от поясницы к спине. На самом деле Кикутиё, когда её обнимали, от удовольствия непрестанно извивалась всем своим небольшим телом. И каждый миг мужчина испытывал новые ощущения, как будто каждое следующее мгновенье с ним была совсем другая женщина.