Дорога была не разъезжена, заболоченная, особенно в низких местах, рытвины и выбоины наполнились жидкой грязью, колеса тарантаса погружались в нее по самые оси или же, выбравшись оттуда, прыгали по корням кедров и лиственниц, торчащим назло путникам поперек дороги, как ребра вылезающего из земли скелета. Лошади подустали и тащились уныло верста за верстой.
— Фаддей, далеко еще до Старых Чумов?
— Не могу знать. Мы с приставом туды еще не ездили.
— А что значит чум, Данило Петрович?
— Это шалаш по-нашему. Видать, когда-то, при Александре Первом, а может, чуть позднее, там стояли тунгусские или бурятские шалаши.
Бояршинов скоро задремал, Бронислав думал о своей будущей жизни в Старых Чумах. Кучер Фаддей напевал «Ой ты, доля моя, долюшка...». Брыська ненасытно смотрел и нюхал.
Наконец к вечеру запахло дымком, и лошади снова побежали. Тайга поредела, и глазам их открылась маленькая деревушка, десятка два дворов, беспорядочно разбросанных в долине. Кругом дымились луга.
— Прошлогоднюю траву жгут,— заметил кучер. По дороге баба гнала коров. Тарантас догнал ее, и Бояршинов спросил:
— Кто тут у вас староста?
— Емельянов.
— Его изба где?
Баба показала, и они поехали.
Изба старосты чем-то отличалась от остальных, но в чем различие, Бронислав не уловил, заметил только, что она большая.
Хозяин с женой вышли навстречу и, кланяясь, пригласили в дом:
— Добро пожаловать, проходите.
Бояршинов спрыгнул на землю, поздоровался, Бронислав между тем снял бурку, положил на сиденье, сверху усадил Брыську — «сиди, не двигайся!» — и поспешил за жандармом. Из сеней, минуя просторную кухню, они прошли в горницу. Пол, застланный дерюжкой, кровать под пестрядинным покрывалом, сверху подушки. Скамьи вдоль стен, стол посредине, в углу иконы, перед ними лампадка. Бояршинов перекрестился справа налево. Бронислав тоже, но слева направо. Хозяева это заметили и переглянулись.
— Садитесь, милости просим,— суетился хозяин, среднего возраста невысокий мужик, когда-то русый, теперь совсем седой, с маленькими хитрыми глазками.
Все сели.
— Я к тебе ехал, Емельянов, из-под Нерчинска десять дней.
— Господи, неужели столько?
— По личному приказанию его превосходительства губернатора.
— Самого губернатора?
— Да, и привез я тебе, Емельянов, государственного преступника сюда на вечное поселение, под твой надзор и присмотр.
— Господи, что я могу?
— Много можешь, Емельянов. Он отбыл,— головой показал на Бронислава,— заслуженное наказание, а теперь государь император предоставляет ему возможность искупить свою вину, возможность жить спокойно в вашей волости, но только в ее пределах! И по доброте своей дает ему ссуду на обзаведение. Сейчас я ему вручу при тебе.
Он достал бумажник и вынул оттуда две купюры — пять и десять рублей.
— Держи, Найдаровский, пятнадцать рублей ссуды и распишись в получении.
Бронислав расписался.
— А теперь давай определим его на квартиру, жить где-то надо.
— Даром, что ли? — подозрительно спросил Емельянов.
— Я буду платить,— заверил его Бронислав.
— Есть тут у меня комнатка на чердаке. В прошлом году землемер снимал.
— И сколько же вы просите за эту комнатку с содержанием?
Емельянов подумал, пошептался с женой.
— Девять рублей.
По тому, как Бояршинов пошевелил усами, Бронислав догадался, что хозяин хватил через край.
— Побойтесь бога, Емельянов, за каморку на чердаке — девять рублей?!
Хозяин снова пошептался с женой.
— Ну, пусть будет семь. Но чай и сахар ваши.
— Ладно, мои. Я сейчас заплачу за три месяца вперед. Извольте вот двадцать один рубль.
Емельянов взял деньги.
— Ну, вот и договорились,— сказал Бояршинов.— Можно отдохнуть и поспать. У вас найдется где переночевать?
— Неужели нет! Вы ко мне десять дней ехали, ваше благородие, а я вас на ночлег не устрою?! Милости просим, у нас по-простому, чем богаты, тем и рады... Сперва, однако, поужинать надо. Лукерья, что есть в печи, на стол мечи!
— Я пойду за вещами,— сказал Бронислав. Бояршинов кивнул, и он направился к тарантасу. Снимая чемодан, услышал, что открылось окно и Бояршинов крикнул:
— Фаддей, распрягай и приходи в горницу!
С чемоданом в руке и буркой под мышкой он поднялся по ступенькам наверх. Комнатка была маленькая, со скошенным потолком и окном, из которого открывался вид на речку, дымящиеся луга и лес. У окна — столик и табуретка, рядом сенник, вот и вся обстановка.