И мы, разговаривая, вышли из комендантской. Внизу навстречу нам попался капитан Галиевский.
– Разрешите узнать, вами ли разрешена вылазка ударницам? – обратился он с вопросом к коменданту.
– Да, – ответил комендант обороны.
– Слушаюсь. – И он снова бросился к баррикадам.
– Ну я туда, – выйдя под арку и указывая на противолежащую дверь 1-го этажа, откуда выбрали ударницы, сказал комендант. – А ты, – продолжая обращаться ко мне, закончил он, – делай что найдешь нужным, я доволен тобой и доверяю тебе.
Чувство удовлетворения наполнило меня, и я выскочил к баррикадам. И в тот же момент снова загорелись потухшие было фонари, и я увидел выстроившуюся роту ударниц, стоявшую лицом ко дворцу и правым флангом к выходу из-за баррикад по направлению Миллионной улицы.
– Равняйсь. Смирно, – покрывая щелканье пуль о стены, о баррикады и верхушку ворот, командовала, стоя перед фронтом ударниц, женщина-офицер. – На руку. Направо. Шагом марш. – И, вынув револьвер из кобуры, женщина-офицер побежала к голове роты.
Я и стоявшие тут же офицеры капитан Галиевский и штабс-ротмистр взяли под козырек.
– Броневик идет, – раздалось с баррикад.
– Пулеметчики, приготовсь, – командовал Галиевский. – Александр Петрович, Христа ради, потушите огонь! – крикнул он мне, и я, выхватив револьвер, выстрелил в фонарь.
– Зря! – крикнул я, но ошибся. Фонарь потух. Пуля разбила его.
Стрельба по второму не давала результата, и я снова помчался во дворец. «Тебе не свет тушить надо, а пойти с ударницами. Ну, тут каждому свое», – глупо урезонил я себя, мчась в комендантскую.
Через несколько минут я с монтером снова был в монтерской. Доска оказалась выключенной, и он позвонил на станцию.
– Станция занята матросами, – объявил он, опуская слуховую трубку. – Теперь весь свет в их руках. Ваше высокородие, – молил он, пока я проверял его заявление, отпустите меня: у меня жена, дети. Я ни при чем здесь.
– Хорошо, убирайся к черту и куда хочешь, но попадешься среди них, застрелю, – в бессильной злобе угрожал я, в то же время чувствуя бесполезность слов.
Назад я шел один. Ноги подкашивались. Я выбился из сил и часто останавливался, чтобы, прислонившись к стене, не упасть. В голове было пусто… Вот и комендантская. Вошел. Пусто. Я бросился к окну.
– Назад, назад, господин поручик, вас убьют, – откуда-то раздался удивительно знакомый голос.
– Кто здесь, где? – обернулся я.
– Это я, – высовываясь из-за шкафа, показалась белая как снег физиономия фельдфебеля Немировского.
– Что вы тут делаете, почему не с юнкерами?
Немировский вздрогнул, затрясся, закрыл лицо руками и зарыдал. Я подошел к нему.
– Ну успокойтесь, в чем дело? – допрашивал я его.
– Я был все время на баррикадах… Я не могу больше… Я не могу видеть крови… Один юнкер в живот, в грудь… Очень тяжело ранен, а у него невеста, старуха мать… – рыдал Немировский.
– Послушайте, – видя, что лаской ничего не сделаешь, сказал я, – послушайте, вы самовольно ушли. Вы знаете, что я имею право пустить вам пулю в лоб, но я этого не сделаю, если вы дадите слово взять себя в руки и отправитесь составить мне из первых попавшихся юнкеров команду связи.
– Спасибо, спасибо. Слушаюсь. Но вы никому не скажете, что видели меня? Лучше застрелите, но не говорите никому.
– Это будет зависеть от вас, ведь вы казак, фельдфебель, – урезонивал я его.
– Я завтра подам рапорт об исключении из школы: я не имею права носить офицерского мундира, – горячо клялся, приходя в себя и вытирая лицо, юноша-композитор, танцор, дивной игрою которого заслушивалась вся школа.
Бесконечная жалость к нему, к себе и ко всем заворошилась, защемила в груди.
«На баррикады!» – крикнул я себе и с вновь вспыхнувшей энергией бросился к воротам. В коридоре 1-го этажа снова загудело от выползших откуда-то юнкеров пехотных школ. Кто стоял, кто шел. Но вот дверь. Выскакиваю. Противоположная дверь открыта, и в освещенном коридоре толпятся какие-то юнкера.
«Что-то неладное», – пронизывает мысль мозги, и я там. На ящике стоит какая-то фигура в солдатской шинели и орет отрывистые слова. Окружающие волнуются и гудят. «Что такое, что за митинг», – проталкиваюсь вперед, в стремлении среди всеобщего гама уловить смысл бросаемых слов, говоримых с ящика, на котором часа два тому назад стоял хорунжий. Наконец удается вслушаться.
– Через пять минут «Аврора» вновь откроет огонь. Через пять минут. И еще раз повторяю: кто сложит оружие и выйдет из дворца, тому будет пощада. Вас обманывают, – вырвалось из груди говорившего.