«Если Пальчинский выйдет сейчас от Временного правительства, где, очевидно, совещаются об условиях капитуляции, – хотя неизвестно, кто ее будет принимать, – выйдет и прикажет открыть огонь, то первые ряды будут сметены, но последующие все равно растерзают нас. И если правительство решит сдаться, то эти звери юнкеров не пощадят. Так или иначе, а вам, юноши, – смерть!» – смотря на юнкеров, думал я.
Снова вышел Пальчинский и махнул рукой. Шляпенка засеменил к дверям. Толпа ринулась за ним.
– Стой! – кричал Пальчинский. – Если будете так напирать, то юнкера откроют огонь!
Упоминание о юнкерах опять сдержало зверье.
«Ну и поиздеваются они над вами, мои дорогие», – неслось в голове, смотря, как юнкера твердо держали винтовки, готовые по малейшему знаку открыть огонь.
Шляпенка, прокричав еще раз призыв к революционной дисциплине, направился к нашей нише и совместно с министром через нее прошел в кабинет.
Прошло несколько утомительно-тяжелых минут ожидания последующего хода событий.
Обстановка была уже не в нашу пользу. По винтовой лестнице напротив ниши, куда так растерянно засматривало «общественное мнение», начали показываться свежие революционные силы, один бандит краше другого. Тактически, для нашего сопротивления, это представлялось их торжеством. Мы уже годились лишь для того, чтобы умереть, и в лучшем случае с оружием в руках, что единственно избавляло от лишних мучений, что ускоряло развязку. И от осознания этой уже теперь неизбежности я не мог продолжать смотреть на юнкеров. Они волновали меня, и ощущение какой-то вины перед ними за свою невольную беспомощность отвратить от них грядущее неизбежное все сильнее и острее пронизывало все мое существо. «Почему так долго ведутся разговоры? Неужели там никто не понимает, что каждая минута дорога, что обстановка может так сложиться, что даже умереть с честью нельзя будет. Ну а если достигнуть какого-либо соглашения, то ведь надо же учитывать настроение этой черной массы, готовой уже во имя грабежа, во имя насыщения разбуженных животных инстинктов, во имя запаха крови, которой их дразнили весь вечер и ночь, потерять всякую силу воли над собой и тогда ринуться рвать и терзать все, что ни попадется под руки. Ведь вот, маленький человек типа мастерового уже подобрал с матраца гранату и вертит ее в своих трудовых руках. И стоит ему сделать неосторожное движение, и она взорвется. А тогда нас всех разорвут вместе, но только с этой находящейся у вас шляпенкой, но еще и с десятками им подобных. Да, да… чашу переполняет всегда лишняя, последняя капля… А ты не философствуй. Забыл, что там штатские люди, деятели кабинетов, уставшие, задерганные и растерянные. Спеши к ним и спроси, чего хотят, если смерти – то дать немедленный бой… а если… да если они захотят жить, то юнкера все равно продадут. Эти новые, собирающееся, эти уже понюхали крови там внизу: у них иной вид, иной взгляд. Боже мой, да если пойти докладывать да объяснять, – потеряешь время. А если начать действовать – то там у правительства – шляпенка-парламентер, их сотоварищ. Боже, научи, что делать?..» И вдруг я догадался.
– Кто сзади, зайдите в кабинет и просите разрешения открыть огонь. Еще несколько минут, и этого нельзя будет сделать. Живо! – полушепотом, стараясь всеми силами сохранить равнодушие на лице, бросил я в темноту ниши приказание юнкерам, в отношении которых в данном случае я этим брал на себя самовольно руководство, а следовательно, и ответственность.
– Слушаюсь! – донесся до меня ответ, а затем легкое шевеление, нарушившее соблюдаемую нами тишину, сказало мне, что юнкера приняли мое вмешательство.
– Целься в матросов. Первый ряд в ближайших, второй – в следующих. Стоящие, возьмите на себя тех, кто у двери на винтовую лестницу. По команде «Огонь!» дать залп. Без команды ни одного выстрела. Гранаты бросать: первые к лестнице, а затем влево. Бросать – только стоя. Пулемет есть? – задал я вопрос, отдав указания словно речь шла об изяществе рам или о качестве паркета.
– Никак нет! Пулемета нет! – донесся шепот.
– Смотрите, не волноваться – только по команде.
Но в этот момент дверь широко раскрылась, и из нее на фоне шумливого разговора показались шляпенка и Пальчинский. Масса, топтавшаяся на месте и подпираемая новыми волнами все прибывающих снизу товарищей, уже давно перешла границу дозволенного и постепенно докатилась до нас на расстоянии двадцати – двадцати пяти шагов. В галерее уже было душно, и вонь винного перегара с запахом пота насыщали воздух.