Директор напряг память, возвращаясь в годы своего ученичества. В последнее время он чаще обычного вспоминал прошлое, сравнивал, и часто сравнение было не в пользу нынешней школы. В десятом классе он лично не замечал звонка на перемену, когда слушал учителя литературы. Класс сидел завороженный, вставали лишь тогда, когда учитель прощался.
Он не заигрывал с детьми, не запугивал. Полкласса, помнится, на его уроках решили стать писателями. Голос до сих пор стоит в ушах, если прислушаться, но попробуй повтори… Хотелось старику, чтобы открылись таланты в его классе.
А после был — «вал», поголовная успеваемость и дутые отчеты наверх. В интересах престижа школа брала обязательство покончить с второгодничеством и покончила. Тащили неучей из класса в класс, не думая о последствиях… И дожили!
Звенел звонок на уроки. Директора ждали в классе, а он сидел, задумавшись, не решаясь, словно практикант, потерявший шпаргалки. Скрипнула дверь и чья-то мордашка глянула на него с любопытством…
— Иду! — поднялся директор. — Сейчас начнем…
Что бы там ни было, а жизнь продолжалась. «Еще не вечер, — подумалось директору, — еще не вечер…»
Мать встретила Аркашу с немым вопросом, не обратив внимания на слегка помятый вид. Она изнемогала в предчувствиях.
— Все! — торжественно сказал Галкин и помахал дневником перед носом мамаши.
— Дай погляжу, радость моя, на твои пятерочки! — возликовала та, надевая очки, сделавшие ее глаза большими и беспомощными.
— Какие пятерочки?! — обиженно отступил Галкин. Говорить о пятерках в их доме было бестактно. Их он сам видел лишь в чужих дневниках, приучив себя радоваться меньшему. Но мать все мечтала и на что-то надеялась…
К первому классу Аркаша Галкин, среди немногих, умел бегло читать и писать, хлопот учителю не доставлял и сразу выделился. Троек он не знал, осыпан был пятерками, которые в конце концов стал считать в порядке вещей и променял бы их на живого жука или стеклянную трубочку, сквозь которую на школьном обеде смачно сосал компот некий Мишка.
На школьных собраниях родителям толковали о престиже школы и показателях, которые должны быть никак не ниже уровня, спущенного району, иначе он будет плохо выглядеть в отчете и потянет город вниз. Промышленность сработала неплохо, поэтому и школам надо подтянуть показатели…
Аркаше сиять бы и гордиться за показатели и престиж, но… Спущенный району уровень успеваемости был уже не для него. «Хорошистами» стали другие, пополнив процент до требуемой цифры… Отец запил, в доме было неспокойно. Мать, еще не так давно сидевшую королевой на собраниях, с «престола» свергли. Она корпела с сыном за домашними заданиями и чувствовала, что не в силах вернуть былое. Словно что-то держало Аркашу на месте, замедляя развитие. Муж смеялся, когда она пыталась рассказать ему о своих тревогах. Ей приходило на ум, что сын умственно неполноценный и его переведут во вспомогательную школу. «Нет! — внутренне кричала она. — Нет! Я не переживу». И вспоминала, вспоминала, пытаясь в прошлом найти свою вину, нечто такое, что могло бы опровергнуть или подтвердить…
С какой-то мстительной усмешкой она вспоминала подружек по выпускному классу, «дурочек», бредивших вечной любовью и большой семьей — мал мала меньше…
Она выскочила замуж первой, и уже ждала ребенка. Сначала стала ждать ребенка, а после вышла. Так делали многие, ничего удивительного. Время! Беременность была обычной, в меру трудной, в меру болезненной. Она поправилась и окрепла. Страшилась лишь ожиданием. Ее День близился. О нем рассказывали по-разному: с усмешкой, со страхом или безразличием, но все признавались, что этот день — не рядовой для любой женщины, недаром его отмечают всю жизнь. Веха! И надо стараться.
— Уж я постараюсь! — обещала она мужу и себе.
Тот День начался на неделю раньше определенного врачом. Рассвет был серенький, дождливый, муж побежал вызывать «скорую». Дозвонился не сразу. Трубки с автоматов были срезаны.
Ждать было трудно и больно. «Скорая» не спешила. Муж позвонил опять, его обругали. Оказывается, то не только ее День. Ничего удивительного, но она заревела от обиды.
В родильном отделении минута казалась вечностью. Она была здесь первый раз, не умела, не знала и не могла спросить, да и спросить было не у кого. Казалось, о ней забыли.
— Старайся! — требовала акушерка, подойдя на минуту. — Не ори!
Для врачей ее День был обычным, рабочим. Заведующая болела, ее подменяла сварливая старушенция с красными солдатскими руками, она не признавала родооблегчающих лекарств, входивших в моду, снимающих боль, считала молодых рожениц неженками, командовала, словно солдатами на плацу. «Родилка» была тесная, старая, перегруженная, нянечек не хватало, принимали случайных людей. Они приторговывали постельным бельем и пьяно улыбались, не очень заботясь о чистоте и порядке.
— Старайся! — сердилась акушерка, видя, что Галкина не укладывается в норму и ребенок может задохнуться. — Кричи! — разрешила она, опасаясь, как бы роженица не лишилась сознания. И ушла. Кричать Галкина не могла, стараться тоже. Больно было даже вздохнуть. Она кусала губы и прощалась с жизнью…
Но все обошлось. Родился мальчик, крупный, здоровый. И роды были обычными, без отклонений, как записал в истории болезни врач. Но отклонения были, о них могла знать только мать…
Она знала, что никогда не родит второго, не захочет.
— Забудется! — смеялись женщины в палате. — Еще встретимся!
Галкина знала: не встретится. Преграда тому была осязаемой, можно потрогать руками, будто стена — из боли, окриков, унижения. Она боялась старуху-врача, мявшую живот на утренних обходах, плакала по ночам от того, что порядка нет и ее кровинушку, Аркашу, могут ненароком подменить. Персонал ненадежный. Быть может, то были враки, но они передавались от роженицы к роженице, по эстафете, сердя персонал. Шла невидимая война нервов и амбиций. Галкину стошнило, когда в столовой на стене она увидела таракана. Нянечки божились, что таракана занесли со стороны, с передачей, но больные говорили, что это не так. Требовали навести наконец порядок в отделении.
— Подумаешь, чистюля! — возмущались санитарки. — Небось, дома в кастрюлях паутина…
Галкина глотала слезы обиды: она и вправду была чистюлей, не выносила грязи и намывала все дома до блеска, не жалея рук.
В столовую Галкина перестала ходить, обходилась передачей и чувствовала себя виноватой от мысли, что молоко станет хуже и Аркашенька будет мучиться животиком.
«Вот переедем в новый корпус, — говорили врачи, — должны ведь его построить!»
Корпус строили пятнадцать лет, передавая от одного нерадивого стройуправления другому.
Галкина вылежала положенный срок, собралась и пошла, взяв ребенка из рук сестры. На улице ждал, сияя, муж. Он ни о чем не догадывался, как все мужья, и загадывал вперед. Ему ничто не мешало иметь еще ребенка… Перед ней была преграда. Видимо, она была трусиха и неженка, старуха права.
Шло время, преграда оставалась. Ее не взяли в институт с грудным ребенком, мягко объяснив, что будет трудно и лучше подождать. Она смирилась, ждала. Аркаша рос здоровым, мать отдавала ему всю себя, жила его дыханием. Но в роковом четвертом он споткнулся: тройка, двойка, тройка, двойка… Стена!
— Трудный ребенок у вас, — объяснили в школе, — истерические реакции на замечания. Один в семье, а один ребенок — еще не ребенок.
Для них было все объяснимо. И лишь для нее — стена.
Сын был чистюля, это отмечали учителя. Советовали внушить ему, что двойка в дневнике — тоже грязь, похуже прочей. Аркаша слушал, не возражал, приходил из школы — ни пылинки, а в дневнике — «грязь»!
Жизнь словно мстила ей за страх в тот День. Она бросила мечтать об институте и искала работу на неполный день, чтобы не оставлять сына. Собственно, выбирать было не из чего: мыть полы, сторожить или распространять билеты. Выбрала последнее. Давали под расписку, по номерам. Обратно не принимали без ругани. Ругаться она так и не научилась. Времени свободного было немного, еще меньше удавалось продать билетов на симфонические концерты. Стена! Билеты снились по ночам, лежали камнем на душе, стучали в окна листьями и падали с неба снежинками, неоплаченные.