— Я был у того камня, — тихо сказал профессор. — Очень интересно. Хотите посмотреть? У вас кто преподавал историю в школе? — спросил, вылезая из блиндажа.
— Мария Никитишна, — нехотя вспомнил Галкин. — Я учил, все знал, только забыл.
Оправдывался заученно и нудно.
— Учил-забыл! — передразнил профессор. — Историю не учат, ее чувствуют сердцем. Чувствуют!
«Начинается, — подумал Галкин, — не могут без нотаций!»
— Как чувствовать-то?
— Не ее, разумеется, а себя чувствовать в ней! — с досадой объяснял профессор. — Азбука! Стыдитесь… Вы, молодой человек, и есть история: ее продолжение, связь прошлого с будущим. Ты можешь историю сберечь или уничтожить разом, спалить в огне, зарыть в землю, опошлить корыстью и сиюминутным интересом…
Они подошли к камню. Склонились, оглядывая щербинки на его боках, полустертые буквы. Профессор погладил теплый валун ладонью и сказал тихо:
— Отвоевали!
Галкин понял. Отвоевали у свалки, как когда-то красный пулеметчик отвоевал у беляков. Было чему удивиться. Связь времен, история продолжалась. Умел профессор чувствовать за себя и других, в прошлом.
На камне крест, буквы старорусской вязью, твердый знак на конце.
— Не твердый, — поправил профессор, — не так…
Он силился прочесть, склонившись и нацепив очки.
— «Се мое, а то мое же!» Ишь ты: все его тут и там, ограбастал! Монастырские угодья, божья земля. Послушники тут коров пасли, овечек.
У камня родник, иссушенный свалкой. Песчаное донце без влаги. — «Конецъ пути не ведоми. Коня напоиша…», — читал профессор. — Увы, не «напоиша»… Сухо.
— Родник оживет? — пытается угадать Галкин. — Теперь оживет?
— Если простит! — говорит с укором и жалостью профессор, приложив ладонь к земле. — Настрадалась мать-земля под свалкой, обиделась…
Галкин молчит. Березка, видать, простила, выбросила клейкий листочек. Осталась одна из всей рощи, чудом выстояла, чем только не швыряли в нее сверху, из вагонов и шлаковозов. Кора побита, ветки в изломах. Едва заметная тропа ведет к камню с родником. Кто по ней ходил, куда? Галкин хочет представить.
— «Фрося плюс Коля, 1932 год. КИМ», — с другой стороны камня. «КИМ», — поясняет профессор, — означает: коммунистический интернационал молодежи…
Любили Фрося и Коля, комсомолята, свидания здесь назначали, планы строили… А жаворонки! Они пели, сменив чаек, и солнце — одно на все времена…
— Вверх по реке в тридцатые годы строили первую в городе ТЭЦ — по знаменитому плану ГОЭЛРО. О нем ты должен знать!
И Галкин вспомнил: Марию Никитишну и план ГОЭЛРО. Кто же знал, что Фрося и Коля — те самые строители великого плана, который наметил Ленин!
— Строили они станцию, а после бежали по этой тропинке в деревню — девчата и парни. На камне садились в кружок отдохнуть, водицы испить, поглядеть на звезды. И пели, наверное, как хорошо тогда пели: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…»
Профессор словно помолодел, вспоминая.
— А вы строили ГОЭЛРО? — спросил Галкин.
— Я строил тракторный…
Профессору о жизни сожалеть не приходилось, в ней было много интересного. После случались открытия. Они потрясали все его существо и часто круто меняли судьбу, поднимали выше, и теперь трудно было бы изменить что-либо в его жизни. Для себя он не хотел больше ничего, и находка новых реликвий истории волновала его в том смысле, что богаче станет город. Как истый ученый, привыкший соизмерять жизненные события аналогиями историческими, Масленников считал великими и богатыми города и селения, чья славная революционная история доказана и подтверждена. Будь то восстание крестьян под руководством Емельяна Пугачева, следы которого профессор надеялся-таки отыскать в окрестностях города, или события октября семнадцатого года… Внешний вид и благополучие проспектов и площадей должны были опираться на события незабываемые, дела героические, имена славные, которые еще не все открыты и ждут…
На старости лет ему повезло, и следовало потрудиться, чтобы находку отстоять, не дать захоронить вторично. Отстоять не в ученых кругах, что было бы привычней и легче для профессора, а в сфере производства, мало посвященного в проблемы краеведения…
Проплутав с грузовиком центровывоза по районам и городам, робот прибыл в кузнечный цех. Электронная память его была полна впечатлений: грузы — сыпучие и твердые, в мешках, рулонах и ящиках из тарной дощечки испытывали робота на смятие, изгиб и удар. На обратном пути в кузове стало пусто, но тряско, шофер гнал, соскучившись по дому, и робот едва не вылетел в кювет на лихих виражах. Поэтому при пробном включении его рабочие органы дрожали, будто в испуге, а в утробе что-то по-бабьи охало, что впрочем почти не отражалось на качестве работы. То был робот третьего поколения, добротно сработанный и рассчитанный на всякие ремонтные программы: отвернуть, снять, заварить, расточить, просверлить, наплавить, поставить и завернуть, посчитав в конце трудозатраты и расход электроэнергии. Систему он имел гибкую и мог налаживаться, если кузнечная техника сделает рывок вперед.
Не был он рассчитан на пустяки — халатность и слабую дисциплину. Если над ним пошутить, включив разом все кнопки и рычажки, или стукнуть его по памяти разводным ключом, испытывая на прочность, то робот обижался и терял память. В этом кое-кому из кузнецов виделась недоработка конструкции, ибо народ в цехе разный и за каждого поручиться нельзя. Охрану к роботу тоже не выставишь, колючей проволокой не обнесешь.
Робот должен был высвободить десять-двенадцать слесарей, но ему пока что предстояло заменить трех. Перевязьев, узнав об этом, сразу сел писать жалобу в суд насчет ущемления прав. А Хахин побежал в управленческий буфет советоваться с женой. Она должна была оградить своего супруга от нашествия роботехники и выдать документ через технический отдел о том, что заменить Хахина никем нельзя — он хотел навечно остаться в списках ремонтной бригады.
Робот заменил пока что сверхурочного, который сам сбежал, сея нехорошие слухи насчет технического прогресса, с которым не заработаешь на хлеб с маслом.
Управлял роботом оператор (паренек из ПТУ) в очках, похожий на студента, он готовился в институт и был задумчивый до беспамятства. Часами глядел в схемы и программы, а не в телевизор и на девчат, как большинство его сверстников, на вопросы любопытных не отвечал и сердился.
— Перевоспитается! — уверял Перевязьев. — И будет как все! Вмазать хочешь, малый? — спрашивал он оператора. — Помогает в учении…
Робот мигал индикаторами и перегревался, будто оператору предлагали не водку, а скипидар.
— Для чего тогда жить, если не веселиться? — недоумевал Перевязьев.
— Закурить хочешь? — совался с пачкой сигарет Хахин, набиваясь в дружки.
В ход вступил манипулятор, без лишних слов смял железной клешней «Приму» и бросил в урну. «Курить — здоровью вредить, своему и потомству!» — скрипел металлический голос в животе у робота. То была лекция блестящего оппонента курения, профессора медицины, размноженная магнитной записью. Была и такая попутная программа в мозгах машины.
Робот приводил кошмарные факты смертности курильщиков от рака легких. Рак — не насморк. Чтобы не помереть, впечатлительный Хахин бросил сигареты и сидел скучный, как на приеме к онкологу.
С роботом надо было кончать. У машин первого поколения имелись на этот случай плавкие предохранители, которые можно пережечь на худой конец. Но третье поколение от предохранителей избавилось и слабых мест не имело. Перевязьев тяпнул для храбрости стаканчик, глядя как оператор засовывает программу в агрегат, а манипулятор на резиновом ходу накатывает к прессу, обесточенному для капитального ремонта.
Улучив момент, Перевязьев подкрался к раздатке и включил рубильник. Железные клешни манипулятора заискрились, притянутые к обмотке соленоидов.
— Попался, профессор?! — злорадствовал Хахин. Беспомощного робота можно было сплющить в блин и сдать в утиль как неспособного к трудностям реальной жизни. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Но оператор, поиграв кнопками, изменил магнитную полярность на противоположную и манипулятор отскочил от пресса, словно мячик. После этого, осердившись, согласно ручному управлению оператора взял Перевязьева за ворот, как котенка, и затолкнул в бендежку с запчастями, для протрезвления, Хахина он сунул туда же.