— Согласен. Но чтобы вам не наскучил этот рай, я изо всех сил постараюсь доставить вам побольше удовольствий. Интересуетесь ли вы археологией? Такими зданиями, как ваше Вестминстерское аббатство, Кентерберийский собор? У нас имеется старинная церковь в Бру — чудо искусства! Это каменное кружево создано строителем Коломбаном. О ней сложилась легенда, и я расскажу ее вам как-нибудь вечером, когда на вас нападет бессонница. Вы увидите там гробницы Маргариты Бурбонской, Филибера Красивого и Маргариты Австрийской. Я предложу вашему вниманию загадочный девиз этой государыни — «Fortune, inortune, fort: une». Я утверждаю, что разгадал смысл этого девиза, используя его латинский вариант: «Fortuna, infortuna, forti una» — «Счастье и несчастье для сильного равны».
Любите ли вы рыбную ловлю, мой милый гость? У ваших ног Ресуза, под рукой у вас коллекция удилищ и крючков, принадлежащая Эдуарду, и коллекция сетей, принадлежащая Мишелю. Что до рыб, то, вы знаете, их мнением меньше всего интересуются.
Любите ли вы охоту? В ста шагах от нас Сейонский лес. О псовой охоте не может быть и речи: если охотиться, то с ружьем. Оказывается, в лесу, принадлежавшем картезианским монахам, которых я так боялся, пропасть кабанов, косуль, зайцев и лисиц. Там никто не охотится, потому что это государственное достояние, а государство о нем не радеет, ибо сейчас некому нами править. Как адъютант Бонапарта я буду исключением, и попробуй только кто-нибудь мне запретить! Моей дичью были австрийцы на Адидже и мамлюки на берегах Нила, а теперь ею будут кабаны, лани, косули и зайцы на побережье Ресузы. Один день мы посвятим археологии, другой — рыбной ловле, а третий — охоте. Вот уже три дня! Вы видите, дорогой мой гость, что нам остается подумать только о том, как провести каких-нибудь пятнадцать или шестнадцать дней.
— Милый Ролан, — с глубокой грустью сказал сэр Джон, не отвечая на многословную импровизацию офицера, — неужели вы никогда не откроете мне, какая лихорадка вас сжигает, какая печаль терзает вашу душу?
— Будет вам! — воскликнул Ролан, заливаясь пронзительным вымученным смехом. — Мне еще никогда не было так весело, как сегодня утром! Это у вас, милорд, сплин, и вы видите все в черном свете.
— Когда-нибудь я стану вашим настоящим другом, — отвечал с серьезным видом сэр Джон, — это будет, когда вы откроете мне свою душу, и в тот день я разделю с вами ваши страдания.
— И мою аневризму… Вы не голодны, милорд?
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
— Я слышу на лестнице шаги Эдуарда, сейчас он сообщит вам, что завтрак подан.
И действительно, не успел Ролан это проговорить, как дверь отворилась и вошел мальчик:
— Брат Ролан, матушка и сестрица Амели ждут к завтраку милорда и тебя. Потом, схватив правую руку англичанина, он стал внимательно разглядывать пальцы: большой, указательный и безымянный.
— Что это вы рассматриваете, мой юный друг? — спросил сэр Джон.
— Я смотрю, не испачканы ли у вас пальцы чернилами?
— А если бы они были испачканы, то что бы это означало?
— Что вы написали в Англию и велели прислать мои пистолеты и саблю.
— Нет, я еще не написал, — отвечал сэр Джон, — но сегодня же напишу.
— Слышишь, братец Ролан? Через две недели у меня будут пистолеты и сабля!
И, сияя от радости, мальчик подставил свои крепенькие розовые щечки сэру Джону, и тот расцеловал его с отцовской нежностью. Затем все трое спустились в столовую, где их поджидали Амели и г-жа де Монтревель.
XII. ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
В тот же день Ролан начал осуществлять намеченный план действий: он повел сэра Джона в Бру осматривать церковь.
Те, кто видел прелестную церквушку в Бру, знают, что это одно из сотни чудес эпохи Возрождения; те, кто ее не видел, конечно, слышали о ней.
Ролан намеревался познакомить сэра Джона с этим шедевром истории; эту церковь он не посещал уже семь-восемь лет, и был крайне огорчен, когда, подойдя к ее фасаду, обнаружил, что ниши, где стояли статуи святых, пусты, а фигуры на портале обезглавлены.
Он попросил позвать ризничего; его подняли на смех: ризничего не было и в помине.
Тогда он спросил, у кого можно получить ключи; ему ответили, что они у капитана жандармерии.
Капитан находился поблизости, ибо монастырь, примыкавший к церкви, был превращен в казарму. Ролан направился в комнату капитана и отрекомендовался ему как адъютант Бонапарта. Капитан, повинуясь старшему по чину, передал ему ключи и последовал за ним.
Сэр Джон ожидал его, стоя перед папертью и с восхищением разглядывая великолепный, хотя и поврежденный фасад.
Ролан отворил двери и попятился назад от изумления: церковь была набита сеном, как пушка, заряженная до самого жерла.
— Что это значит? — спросил он капитана.
— Господин офицер, муниципалитет принял эту предосторожность.
— Как! Это была предосторожность со стороны муниципалитета?
— Да.
— Для чего же это сделано?
— Чтобы сохранить церковь. Ее собирались снести, но мэр постановил: в наказание за то, что она служила ложному культу, превратить ее в склад фуража.
Ролан так и покатился со смеху.
— Дорогой лорд, — повернулся он к своему спутнику, — церковь интересно было бы осмотреть, но, по-моему, не менее любопытно то, что рассказывает этот господин. Вы всегда увидите в Страсбуре, в Кёльне, в Милане церковь или собор не менее прекрасные, чем церковь в Бру, но едва ли вы встретите таких дуралеев-администраторов, которые вздумают ломать замечательное произведение искусства, или такого умного мэра, которому взбредет в голову превратить церковь в склад фуража. Весьма вам благодарен, капитан, вот ваши ключи.
— Я уже говорил, дорогой Ролан, когда впервые увидел вас в Авиньоне, что французы — прелюбопытный народ, — заметил сэр Джон.
— На этот раз, милорд, вы уж чересчур вежливы! — возразил Ролан. — Следовало бы сказать: глупый до идиотизма. Слушайте, я могу понять смысл политических переворотов, вот уже тысячу лет потрясающих нашу страну. Я понимаю, что такое коммуны, Жакерии, восстания «пастушков» и майотенов, Варфоломеевская ночь, Лига, Фронда, драгонады, наконец, Революция! Я понимаю значение событий четырнадцатого июля, пятого и шестого октября, двадцатого июня, десятого августа, второго и третьего сентября, двадцать первого января, тридцать первого мая, тридцатого октября и десятого термидора. Я понимаю, что такое факел гражданской войны с его греческим огнем, который не только не гаснет в потоках крови, но еще больше в них разгорается. Уверяю вас, мне понятна Революция с ее неудержимыми приливами и отливами, уносящими обломки дворцов и храмов, разрушенных стихией. Я понимаю все это, но в подобных случаях скрещиваются копья и шпаги, человек борется с человеком, народ с народом! Мне понятны смертельная ненависть победителей и кровавое противодействие побежденных. Я понимаю, что такое политические вулканы: они бушуют в недрах земли, и она сотрясается, опрокидываются троны, падают монархи, и их головы и короны катятся по эшафоту… Но чего я не могу уразуметь — это надругательства над гранитом, объявления монументов вне закона, истребления неодушевленных предметов, которые не принадлежат ни уничтожающим их людям, ни уничтожающей их эпохе, расхищения этой гигантской библиотеки, в которой археолог, перелистывая каменные страницы, может прочитать всю историю страны! О вандалы! О варвары! Нет, хуже того — презренные идиоты! Они мстят камням за преступления Борджа, за разврат Людовика Пятнадцатого! Все эти фараоны, Менее, Хеопс, Озимандия и другие, прекрасно знали, что человек — самое гнусное, самое свирепое, самое зловредное животное на свете, и потому они строили пирамиды не из каменных кружев, а из гранитных плит длиной в пятьсот футов! Воображаю, как они посмеивались в своих гробницах, видя, что всеразрушающее время затупило свою косу об этот гранит, что важные паши обломали о него свои ногти! Давайте строить пирамиды, милый лорд! Архитектору нетрудно их воздвигнуть, художник не найдет в них красоты, зато они на редкость прочны! Недаром один генерал сказал через четыре тысячи лет: «Солдаты, сорок веков смотрят на вас с вершины этих пирамид!» Честное слово, милый лорд, мне хотелось бы сейчас увидать ветряную мельницу и подраться с ней!