— Ну что же, в твоем монастыре еще есть монахи?
— Нет, теперь там бродят одни привидения.
— Уж не хочешь ли ты мне рассказать историю о привидениях?
— Да еще какую!
— Черт возьми! Бурьенн знает, что я обожаю такие истории. Говори.
— Так вот, к моей матушке пришли крестьяне и рассказали, что в монастыре появляются призраки. Разумеется, мы решили разузнать, в чем дело; и сэр Джон, и я, или, вернее, я, а затем сэр Джон, провели там ночь.
— Где же это?
— В картезианском монастыре.
Бонапарт незаметно сделал большим пальцем знак креста, — эту привычку он приобрел еще на Корсике и сохранил ее до конца дней.
— Вот как! И ты видел привидения? — спросил он.
— Да, одно привидение я видел.
— И как ты с ним обошелся?
— Я выстрелил в него.
— А потом?
— А потом оно как ни в чем не бывало двинулось дальше.
— И ты признал себя побежденным?
— Это я-то? Как будто вы не знаете меня? Я стал его преследовать и снова в него выстрелил. Но оно лучше меня ориентировалось в полуразрушенном монастыре и ускользнуло.
— Черт!
— На другой день была очередь сэра Джона, нашего англичанина.
— И он видел твое привидение?
— Он видел кое-что почище: видел двенадцать монахов; они вошли в церковь и судили его за то, что он захотел проникнуть в их секреты; они приговорили его к смерти и закололи кинжалом.
— И он не защищался?
— Как лев! Он убил двоих!
— И он умер?
— Нет, но ему крепко досталось. Все же я надеюсь, что он выкарабкается. Представьте себе, генерал, его нашли на обочине дороги и отнесли к моей матери; у него в груди торчал кинжал, как жердь в винограднике.
— А! Да ты, я вижу, рассказываешь мне сказки про судилище святой Феме! Только и всего!
— А на лезвии кинжала, чтобы знали, кем нанесен удар, была надпись: «Соратники Иегу».
— Хватит тебе! Разве что-нибудь подобное может происходить во Франции, в последний год восемнадцатого века? Я понимаю, еще в Германии, в средние века, во времена Отгонов и Генрихов!
— По-вашему, этого не может быть, генерал? А вот посмотрите кинжал. Как он вам понравится? Не правда ли, симпатичный?
И молодой человек вынул из-под полы одежды кинжал, лезвие и гарда которого были выкованы из одного куска железа.
Гарда, или скорее рукоятка, имела форму креста; на лезвии были вырезаны слова: «Соратники Иегу».
Бонапарт внимательно рассмотрел кинжал.
— И ты говоришь, они вонзили эту игрушку в грудь твоему англичанину?
— По самую рукоятку.
— И он не умер?
— Пока еще нет.
— Ты слышал, Бурьенн?
— С величайшим интересом!
— Напомни мне об этом, Ролан!
— Когда, генерал?
— Когда… когда я стану хозяином. Пойди поздоровайся с Жозефиной. Идем, Бурьенн, ты будешь обедать с нами. Смотрите не болтайте, — у меня обедает Моро. А кинжал я оставлю у себя как диковинку.
Бонапарт вышел первым, вслед за ним Ролан, за которым следовал Бурьенн.
На лестнице генерал повстречался с ординарцем, посланным к Гойе.
— Ну, что? — спросил он.
— Вот ответ президента.
— Дайте.
Бонапарт распечатал письмо и прочитал:
«Президент Гойе почитает для себя счастьем предложение генерала Бонапарта. Послезавтра, 18 брюмера, он ждет его к обеду вместе с его прелестной супругой и с любым из его адъютантов.
Мы сядем за стол в пять часов.
Если время не подходит генералу Бонапарту, мы просим его сообщить удобный для него час.
16 брюмера, год VII.
Президент Гойе».
С тонкой, непередаваемой усмешкой Бонапарт спрятал письмо в карман. Потом он повернулся к Ролану.
— Ты знаешь президента Гойе? — спросил он.
— Нет, генерал, — ответил Ролан.
— Вот увидишь, какой это славный человек!
Это было сказано ни с чем не сравнимым тоном, столь же загадочным, как и его усмешка.
XX. СОТРАПЕЗНИКИ ГЕНЕРАЛА БОНАПАРТА
Жозефине было тридцать четыре года. Несмотря на свой возраст, а может быть, благодаря этому прелестному возрасту, когда женщина как бы с некой высоты взирает и на минувшую молодость и на приближающуюся старость, она была в полном расцвете красоты, обладала несравненной грацией и неотразимым обаянием.
Опрометчивое признание Жюно вызвало у Бонапарта, при возвращении в Париж, некоторое охлаждение к Жозефине, но не прошло и трех дней, как эта волшебница снова покорила победителя в битвах при Риволи и у пирамид.
Она царила в гостиной, радушно принимая гостей, когда вошел Ролан.
Как настоящая креолка, Жозефина была неспособна сдерживать свои чувства и при виде Ролана вскрикнула от радости и протянула ему руку; она знала, как глубоко он предан ее мужу и как велика безумная храбрость молодого человека, и не сомневалась, что, будь у него двадцать жизней, он отдал бы их все за генерала Бонапарта.
Ролан поспешно взял протянутую ему руку и почтительно поцеловал ее. Жозефина еще на Мартинике знала мать Ролана. Всякий раз, встречаясь с ним, она вспоминала его деда с материнской стороны, г-на де ла Клемансьера, в чьем саду ей случалось в детские годы срывать незнакомые нам, обитателям холодных стран, чудесные плоды.
Для разговора сейчас же нашлась тема: Жозефина с нежностью в голосе осведомилась о здоровье г-жи де Монтревель, ее дочери и юного Эдуарда.
— Дорогой Ролан, — сказала она после этого, — сейчас я принадлежу не себе, но моим гостям, подождите сегодня вечером, пока все разойдутся, или же завтра постарайтесь остаться со мной наедине. Мне нужно поговорить с вами о нем (она указала глазами на Бонапарта) и хочется рассказать вам тысячу вещей.
Тут она вздохнула и сжала руку молодому человеку.
— Что бы ни случилось, — спросила она, — ведь вы не покинете его?
— Что бы ни случилось? О чем вы? — удивился Ролан.
— Я знаю, о чем говорю, — добавила Жозефина, — и уверена, что, если вы побеседуете десять минут с Бонапартом, вы меня поймете. А сейчас наблюдайте, слушайте и молчите!
Ролан отвесил поклон и отошел в сторону, решив по совету Жозефины ограничиться ролью наблюдателя.
И в самом деле, наблюдать было что.
В гостиной образовалось три кружка.
Центром первого была г-жа Бонапарт, единственная женщина в гостиной. Впрочем, состав кружка то и дело менялся: одни приходили, другие уходили.
Второй кружок собрался вокруг Тальма, там были Арно, Парсеваль-Гранмезон, Монж, Бертоле и еще несколько членов Института.
В третьем кружке, к которому только что присоединился Бонапарт, выделялись Талейран, Люсьен, адмирал Брюи note 12, Редерер, Реньо де Сен-Жан-д'Анжели, Фуше, Реаль и два-три генерала, в том числе Лефевр.
В первом кружке толковали о модах, музыке, спектаклях, во втором — о литературе, науках и драматическом искусстве, в третьем — обо всем на свете, кроме того, о чем каждому хотелось говорить.
Без сомнения, эта сдержанность была не по вкусу Бонапарту, занятому своими мыслями; поговорив минуту-другую на избитые темы, он взял под руку бывшего епископа Отёнского и уединился с ним в амбразуре окна.
— Ну что? — спросил он.
Талейран посмотрел на Бонапарта с характерным для него неповторимым выражением глаз.
— Что я говорил вам о Сиейесе, генерал?
— Вы сказали: «Ищите опоры в людях, которые называют якобинцами друзей Республики, и будьте уверены, что Сиейес во главе этих людей».
— Я не ошибся.
— Значит, он сдается?
— Более того, он уже сдался…
— И этот человек хотел меня расстрелять за то, что, высадившись во Фрежюсе, я не выдержал карантина!
— О нет, совсем не за это!
— За что же?
— За то, что вы даже не взглянули на него и не говорили с ним на обеде у Гойе.
— Признаюсь, я сделал это умышленно: терпеть не могу этого монаха-расстригу!
Бонапарт слишком поздно спохватился, что вырвавшееся у него слово, подобно мечу архангела, было обоюдоострым: если Сиейес был монахом-расстригой, то Талейран — расстригой-епископом.
Note12
Не смешивать с контр-адмиралом де Брюэсом, убитым в сражении при Абукире 1 августа 1798 года. Адмирал Брюи, который вместе с Талейраном вел переговоры в преддверии 18 брюмера, умер только в 1805 году. (Примеч. автора.)