Врач расхохотался.
— Право же, наш сосед нарочно нас пугает! — воскликнул он.
— Господа, даю вам честное слово! — возмутился часовщик.
— Скорее, господа, по местам! — крикнул кондуктор, распахивая двери. — Пора ехать, мы и так опаздываем на три четверти часа.
— Минутку, кондуктор, одну минутку! — сказал архитектор, — мы совещаемся.
— Насчет чего?
— Затворите дверь, кондуктор, и подойдите сюда.
— Выпейте с нами стаканчик вина, кондуктор.
— С охотой, господа; от стаканчика вина не откажусь. Кондуктор поднял стакан, и трое пассажиров чокнулись с ним.
Не успел он поднести стакан ко рту, как доктор удержал его за руку.
— А ну-ка, кондуктор, говорите начистоту, это правда?
— Что такое?
— А то, что сказал этот господин. И он кивнул на женевца.
— Господин Феро?
— Я не знаю, так ли зовут этого господина.
— Да, сударь, это моя фамилия, я весь к вашим услугам, — подтвердил женевец, поклонившись, — Феро и компания, часовая мастерская, улица Рампар, номер шесть, в Женеве.
— Садитесь, господа, скорее! — снова произнес кондуктор.
— Но вы же не ответили.
— А на что я должен отвечать, черт подери? Вы ни о чем не спрашивали.
— Ну как же, мы спрашивали: правда ли, что вы везете в дилижансе крупную сумму денег, принадлежащих французскому правительству?
— Экий сплетник! — проворчал кондуктор, обернувшись к часовщику. — Это вы все разболтали?
— Нуда, дружище…
— Садитесь, господа, по местам!
— Но ведь прежде чем сесть в дилижанс, мы хотим знать…
— О чем? Везу ли я казенные деньги? Ну да, они со мной. Теперь, стало быть, если на нас нападут, молчите, сидите смирно, и все обойдется как нельзя лучше.
— Вы уверены?
— Я сам улажу дело с этими молодцами.
— Как вы поступите, если нас задержат? — спросил врач у архитектора.
— Черт возьми, я последую совету кондуктора.
— Это лучшее, что вы можете сделать, — поддержал тот.
— Тогда и я буду сидеть смирно, — сказал доктор.
— И я тоже, — поддакнул часовщик.
— Ну, господа пассажиры, садитесь, да поживее! Мальчик слушал их разговор, нахмурив брови и стиснув зубы.
— Что до меня, — повернулся он к матери, — если на нас нападут, уж я знаю, что мне делать.
— А что ты сделаешь?
— Сама увидишь.
— О чем говорит этот милый ребенок? — спросил часовщик.
— Я говорю, что все вы трусы! — решительно ответил мальчик.
— Полно, Эдуард, что с тобой? — испугалась мать.
— Мне бы даже хотелось, чтобы на дилижанс напали! — со сверкающим взором воскликнул мальчуган.
— Скорее, господа, ради Бога, садитесь поскорее! — в последний раз крикнул кондуктор.
— Надеюсь, кондуктор, у вас нет с собой оружия? — еле вымолвил доктор.
— Как же, есть пистолеты.
— Экая беда!
Кондуктор нагнулся к нему и шепнул на ухо:
— Не беспокойтесь, сударь, — они заряжены только порохом.
— Слава Богу!
Кондуктор захлопнул дверцы дилижанса.
— Эй, кучер, погоняй!
Пока возница хлестал лошадей и тяжелый экипаж раскачивался, трогаясь с места, он затворил дверцы купе.
— Разве вы не сядете с нами, кондуктор? — спросила дама.
— Благодарствуйте, госпожа де Монтревель, я поеду на империале, — ответил кондуктор и прибавил, проходя мимо оконца: — Последите, чтобы господин Эдуард не трогал пистолетов в моей сумке: это опасно.
— Вот еще, будто я не умею обращаться с пистолетами! — возмутился мальчик. — У меня есть пистолеты куда лучше ваших, те, что мой друг сэр Джон выписал из Англии; ведь правда, мама?
— Все равно, прошу тебя, Эдуард, ничего не трогай, — сказала г-жа де Монтревель.
— О, не беспокойся мамочка, — сказал мальчуган и тут же прошептал сквозь зубы: — А все-таки, если Соратники Иегу нападут на нас, я знаю, что мне делать!
Дилижанс наконец сдвинулся и покатил дальше на Париж.
Стоял один из тех ясных зимних дней, когда даже люди, верящие в смерть природы, вынуждены понять, что она не умерла, а только заснула. Человек живет семьдесят или восемьдесят лет, ночи его долгой жизни длятся по десять-двенадцать часов, и он сетует, что продолжительность этих ночей сокращает его и без того краткие дни; а у природы, существующей вечно, и деревьев, живущих многие века, сон длится всего пять месяцев; для нас это зима, для них — только ночь. Поэты с завистью воспевают бессмертие природы, которая будто бы умирает каждую осень и воскресает каждую весну. Но поэты ошибаются: осенью природа не умирает — она засыпает, весною природа не воскресает — она пробуждается. В тот день, когда наша планета действительно умрет, она погибнет навеки: улетит в просторы вселенной или низвергнется в бездну хаоса, безжизненная, безмолвная, одинокая, без деревьев, без цветов, без зелени, без поэтов.
Но в тот чудесный день 23 февраля 1800 года уснувшей природе как будто грезилась весна. Под сияющими радостными лучами в траве, окаймлявшей дорогу с обеих сторон, сверкали искры инея, те обманчивые жемчужины, что тают в руках ребенка и радуют взор земледельца, когда они трепещут на ростках пшеницы, едва показавшихся из земли.
В дилижансе растворили все окна навстречу нежданной улыбке небес и люди говорили солнечному лучу, радующему их после столь долгого отсутствия: «Будь благословен, желанный гость, мы боялись, что ты заблудился в густых тучах запада или в бурных волнах океана».
Через час после стоянки в Шатийоне дилижанс внезапно остановился возле излучины реки без всякой видимой причины, вот только навстречу медленно ехали четыре всадника, и первый из них, обогнав остальных на два-три шага, взмахом руки приказал кучеру остановиться.
Возница повиновался.
— Ах, матушка, какие прекрасные лошади! — воскликнул Эдуард, который, не слушая предостережений г-жи де Монтревель, смотрел на дорогу, высунувшись в раскрытое оконце. — Какие лошади! Только отчего все всадники в масках? Мы же не на карнавале!
Госпожа де Монтревель предавалась мечтам (всякая женщина о чем-то мечтает: молодая грезит о будущем, пожилая вспоминает прошлое).
Выйдя из задумчивости, она тоже выглянула в окошко и громко вскрикнула.
Эдуард быстро обернулся.
— Что с тобой, мама? — спросил он.
Госпожа де Монтревель, сильно побледнев, крепко обняла его, ничего не отвечая.
В дилижансе раздались крики ужаса.
— Да что случилось? — воскликнул мальчик, стараясь вырваться из рук матери, обнявшей его за шею.
Тут в оконце экипажа просунул голову один из всадников в маске.
— Случилось то, мой дружок, — произнес он ласково, — что нам с кондуктором надо уладить одно дельце, которое ничуть не касается господ пассажиров. Попросите вашу достойную матушку принять уверения в нашем почтении и не обращать на нас внимания, будто нас здесь и нет.
Затем он вошел в общее отделение.
— Мое почтение, господа, — сказал он, — не тревожьтесь за сохранность ваших кошельков и драгоценностей и успокойте кормилицу: мы вовсе не хотим, чтобы у нее пропало молоко.
Потом незнакомец обратился к кондуктору:
— Ну как, дядюшка Жером, ведь правда, что у вас припрятано сто тысяч франков в сундуке и на империале, не так ли?
— Что вы, господа, уверяю вас…
— Это казенные деньги, они взяты у бернских медведей; семьдесят тысяч франков золотом, остальное серебром. Серебряные монеты в мешках на империале, золото в сундуке в купе. Все правильно? Мы хорошо осведомлены?
При словах «в сундуке в купе» г-жа де Монтревель снова вскрикнула; значит, ей придется столкнуться лицом к лицу с незнакомцами, которые, несмотря на их любезность, внушали ей настоящий ужас.
— Да что с тобой, мама? Что с тобой? — нетерпеливо допытывался мальчик.
— Молчи, Эдуард, молчи.
— Почему я должен молчать?
— Разве ты не понимаешь?
— Нет.
— Наш дилижанс задержали.
— Но зачем? Объясни, зачем!.. Ах, мама, теперь я понял!