Он и так не может найти утешения.
Иногда она до него дотрагивалась. Судя по всему, на него это действовало как ледяной сквозняк; там, где она проводила рукой, появлялась гусиная кожа. На ощупь он казался ей горяченным. Теперь она различала только тепло и холод. А шершавое и гладкое, мягкое и твердое оставались для нее недоступными. Равно как и вкус, и запах. Зато к Элспет привязалась музыка: песни любимые, нелюбимые и никакие теперь звучали у нее в ушах. Спасения от них не было. Как будто в соседней квартире негромко включили радио.
У Элспет появилась привычка закрывать глаза и ласкать свое собственное лицо. Ее пальцы чувствовали вещественность, притом что остальной мир проскальзывал мимо, как будто она двигалась вдоль киноэкрана, на который направлен луч проектора. Ей больше не приходилось совершать обыденные ежедневные ритуалы: принимать душ, одеваться, подкрашиваться; она просто вызывала в памяти любимый джемпер или выходное платье — и была при полном параде. Правда, волосы, к ее огорчению, так и не отросли. В свое время Элспет сильно переживала, когда они стали выпадать целыми прядями, а потом вместо светлых локонов начал отрастать какой-то чужой, серый с проседью пух. Причем жесткий на ощупь.
Отражения в зеркале теперь у нее не было. Это доводило ее до белого каления — она и без того чувствовала свою ущербность, а от невозможности увидеть собственное лицо ее охватывало невыносимое одиночество. Иногда она задерживалась в прихожей и поочередно вглядывалась во все зеркала, но в лучшем случае различала темное, расплывчатое облачко, словно кто-то взялся рисовать в воздухе углем, а потом стер неудачную картинку, но не до конца. Вытягивая перед собой руки, она ясно видела кончики пальцев. Наклоняясь, могла любоваться ножками в изящной обуви. Но лицо ускользало.
Быть призраком означало вот что: насильственное отчуждение от мира. Она лишилась всего. Приходилось довольствоваться делами и поступками других, чужой способностью переставлять вещи, питаться обычной едой, дышать воздухом.
Изо всех сил Элспет старалась произвести какой-нибудь шум. Она кричала во все горло, но Роберт ее не слышал, даже стоя рядом. Элспет поняла, что крику взяться неоткуда — ее голосовые связки не оправдывали своего назначения. Тогда она бросила все силы на перемещение предметов.
Вначале предметы на нее не реагировали. Элспет, собирая в кулак всю свою вещественность и ярость, набрасывалась на диванную подушку или первую попавшуюся книгу — все без толку. Дергала двери, пыталась греметь посудой, останавливать стрелки часов. Видимых результатов не было. Тогда, умерив свой пыл, она решила начать с малого. И в один прекрасный день одержала победу над скрепкой для бумаг. Для этого пришлось битый час терпеливо подталкивать и тянуть, но зато удалось преодолеть расстояние в полдюйма. Теперь она знала, что ее рано сбрасывать со счетов: если она не будет лениться, то сможет повлиять на ход событий в этом мире. Элспет начала ежедневные тренировки. В конце концов ей удалось сбросить все ту же скрепку на пол. Потом она научилась шевелить занавесками и дергать за усики чучело горностая,[23] стоявшее у нее на столе. Вслед за тем пришел черед электрических выключателей. Она приноровилась чуть-чуть раскачивать дверь, как будто в комнате гулял сквозняк. К своей большой радости, смогла перелистывать книжные страницы. При жизни печатное слово было ее самой большой страстью, и теперь она снова отдавалась любимому занятию, если находила на столе открытую книгу. Оставалось только научиться снимать книги с полок.
Предметы обихода не были для Элспет материальными, равно как и она для них, но почему-то стены квартиры оказались непреодолимой преградой. На первых порах это ее не волновало. У нее даже было опасение, что на улице ее просто развеет ветром и непогодой. Но постепенно стало подступать какое-то беспокойство. Ладно бы в ее территорию включалась квартира Роберта — тогда еще можно было бы потерпеть. Она не раз хотела просочиться вниз через пол, но только растекалась лужицей, как Злая Волшебница Запада.[24] Проползти в щель под входной дверью тоже не получалось. Она слышала, как Роберт передвигается по дому, принимает душ, разговаривает с телевизором, врубает Arcade Fire.[25] От этих звуков ее переполняла жалость к себе и горькая обида.
Открытые окна и двери сулили свободу, но и тут был обман. Элспет обнаружила, что любые попытки пройти сквозь них приводят к тому, что она превращается в бесформенную субстанцию, но все равно застревает в квартире.
«Почему? — размышляла Элспет, — Зачем так устроено? Я могу понять, что такое рай и ад, награда и кара, но если это — лимб, то для чего он нужен? Разве способно меня исправить это призрачное подобие домашнего ареста? Неужели после смерти все обитают в своих бывших квартирах? Если так, то куда подевались все те, кто жил здесь до меня? Или это недосмотр небесной канцелярии?»
У нее никогда не возникало особого интереса к вопросам веры. Как и все, она принадлежала к англиканской церкви: полагала, что верит в Бога, но не считала нужным строить из себя истовую прихожанку. В церковь ее заносило редко: разве что на панихиды и венчания; оглядываясь назад, она раскаивалась в таком небрежении, тем более что церковь Святого Михаила находилась практически по соседству. «Жаль, — думала она, — что я не помню свои похороны». Видимо, во время похорон она стелилась по полу квартиры бесформенным туманом. Элспет задавалась вопросом: не следовало ли ей при жизни быть более набожной? Она задавалась вопросом: неужели ей суждено навечно застрять в четырех стенах? Она задавалась вопросом: способен ли на самоубийство тот, кто уже мертв?
ЛИЛОВОЕ ПЛАТЬЕ
Эди с Валентиной в домашней мастерской Эди сообща занимались шитьем. Была последняя суббота перед Рождеством; Джулия поехала с Джеком в город, чтобы помочь ему сделать покупки. Валентина прикалывала булавками выкройку платья к большому отрезу лилового шелка, стараясь расположить детали с умом. Она собиралась сшить два одинаковых наряда и переживала, что купила маловато шелка.
— Хорошо получается, — сказала Эди.
Комната нагрелась в лучах послеполуденного солнца, и Эди клонило в сон. Она дала Валентине свои лучшие ножницы и наблюдала, как сталь рассекает тонкую материю. Какой потрясающий звук — лезвием о лезвие. Валентина выкраивала детали и передавала их Эди, а та обводила контуры портновским копиром. Куски шелка переходили из рук в руки; работа спорилась благодаря многолетней практике. Когда разметка швов были закончена, они откололи выкройку и теми же булавками скололи платье целиком. Валентина села за швейную машинку и начала аккуратно строчить шелк, а Эди быстро раскроила второе платье.
— Мам, посмотри, — сказала Валентина.
Она приложила платье к груди. Юбка прилипла к коленям; по шелку с легким потрескиванием пробежало статическое электричество. Валентина еще не втачала рукава, а половину швов только прихватила на живую нитку; Эди подумала, что такое платье сошло бы за костюм феи для рождественского представления.
— Ты похожа на Золушку, — сказала она вслух.
— Правда? — Покрутившись перед зеркалом, Валентина улыбнулась своему отражению. — Мой любимый цвет.
— Тебе идет.
— Джулия хотела розовое.
Эди нахмурилась:
— Вот и надо было сшить ей розовое. А то будете выглядеть как танцовщицы из варьете.
Встретившись взглядом с матерью, Валентина отвела глаза.
— Чего зря стараться? Она бы все равно забрала себе мое.
— А ты не давай себя в обиду, родная моя.
Держа платье перед собой, Валентина вернулась к швейной машинке. Теперь можно было вшивать рукава.
23
24
25