10. Председатель кодлы
Шел снег тыща девятьсот шестьдесят шестого года... Хороший снег! Гонят тебя на работу, а навстречу ночная смена идет, отработанная и приморенная. Снег под твоей ногой: скрип-скрип, здравствуй!..
Хороший снег, чуткий. Вот идет мой сменщик, Лютиков Никифор... Скрип-скрип, здравствуй!..
А как же.
Но вот снег под ногой замолчал – это я делаю вид, что портянку в ботинок заталкиваю, вроде она у меня болталась. Это я для того делаю, чтоб с Никифором не здороваться.
Финк...
Этого человека боялся даже я, не говоря уже про начальника режима.
Его звали Финк, и имя свое он, видно, уже и сам не помнит. Глаз один серый, а другой всегда закрыт, вроде он целится в тебя, и вот-вот из его ноздрей огонь сверкнет и свинец вылетит... Рожа этакого синего оттенка, вроде ее долго в темном месте держали и в спирте вымачивали.
На человека он смотрел всегда снизу вверх, то есть обозревал сперва ноги, тазовые бедра, талию, грудь, а уж потом стрелял тебе в глаза. Вроде оценивал тебя, как цыган лошадь.
Сидел он здесь восемь лет, и еще сидеть, наверно, восемьдесят, потому как он уже и здесь ухитряется срок себе зарабатывать. Пусти такого человека на волю, он и прожить не сможет – забыл уже не только труд, а даже язык человеческий.
Прослышал он о Сережке моем да и давай визиты мне накладывать.
– Сережка, пойдем ко мне в барак...
– Нет, не пойдет Сережка к тебе в барак!
– Барабанов, порежу!
– Режь!..
А Сережка, бедный мотылек, за меня спрятался и одним глазком за Финком наблюдает. А тот, похотливый черт, аж облизывается, как увидит Сережку.
Ушел Финк ни с чем, а вечером записку прислал: "Отдай Сережку!.."
И звериный страх меня взял от этой вроде бы отцовской просьбы. Вроде отец у матери сына просит – разошлись они, вот он и просит...
Звериный страх меня взял...
Ладно... Переживем...
11. "Собачатина"
Был у меня щенок игреневой масти. Я его от начальника прятал и кормил, чем бог пошлет. Звали щенка Мистер, а попросту Митя. Сережка от него был без ума. Как же, считай, одна безгрешная душа во всем лагере, вислоухая такая душа да веселая.
Идем бывало по цеху – я Серегу за руку держу, а мужики кричат:
– Он что у тебя слепой, что ты его за руку водишь?..
– А как же, – говорю, – слепой еще, несмышленый. Правда, научился уже гробы делать, да плоховато размеры их подгоняет. Все на сорок шестой растоптанный стряпает...
Смеюсь я, а Сережка сконфузился и к Мистеру наклонится, вроде тот его сконфузил. Потреплет щенка за ухо, а мимоходом я его самого по стриженой макушке ладонью протяну. Ох, Сережка, да ох, Мистер, – щенки вы мои вислоухие!..
Финк один раз увидел щенка, большой палец выставил и языком чмокнул:
– Ништяк! Под одеколон – лучшая закуска!..
Исчез щенок вскорости.
Ладно. Переживем...
Я это к тому вспомнил, что некоторые и человечину едят, прямо от живого человека ремешки режут и кушают. Говорят, только сластит мясо, а так чистое, диетное.
А щенок – это вроде поросенка молочного...
И чего только человек не жрет! Молодец, человек! Вот как только отличишь среди нас человека от Человека – убей не знаю. Все мы в обличье люди, и поставь рядом Пушкина – поэта, Финка, меня, Сережку... Смотри, измеряй уши, нос, голову... Да и просто на улице увидишь: идет Финк – издали скажешь, что это Пушкин в средние лета. А как нутро отличить, душу черную под красивой одеждой узрить – убей не знаю.
...А щенок – это вроде поросенка. Молочного.
Ладно...
Переживем... Надо бы Финку фиксы поправить, но не пойманный не вор.
Ладно.
12. "Человечина"
В прошлом году совершили побег трое людей и взяли с собой четвертого. Ладно... Взяли... Через тайгу шли, пищи-то без оружия не добудешь, вот они, трое, и вели с собой живое мясо, он, четвертый этот, об этом их плане узнал только тогда, когда они его у Синей речки убивать стали, а уж как они его кушали – он не знал. Поймали их ажник в Нарыме, и уже двоих. Третий у них тоже куда-то девался. Правда, мужики-то они жаркие, может, и третьего... Ага...