Пока девушка тушила его колдовство, Василий бросился вперед, почуяв опору. Верил в свою удачу, молился, чтобы кочка под ногой не оказалась лишь ловушкой, — какому богу, он и сам не знал. Земля выдержала, и он сумел схватить за плечи девушку, увлек ее в падение — на подвернувшийся островок суши. Василий поклясться мог, что мгновение назад его там не было.
— Вернусь без стрелы — с меня три шкуры сдерут, — прошипел Василий, силясь разжать ее тонкие пальчики и не сломать проклятую стрелу. — Я тебе ничего дурного не сделал, госпожа, чтобы так со мной обходиться.
Он вдруг осекся — понял, что девушка смеялась. В желтых, как кувшинки, глазах сияли веселые искры.
— Как тебя зовут, воин? — улыбнулась она.
— Василий Черниговский…
Она засмеялась пуще прежнего, и Василий невольно нахмурился, решив, что она заливисто хохочет над его родом.
— Василисой меня кличут, — сказала она, отсмеявшись. Протянула стрелу — оперением вперед, чтобы не поранить. — Развлек ты меня, хоть что-то славное за все время на этом проклятом болоте.
Василий осторожно убрал стрелу в колчан, поглядел на Василису, которая села. Платье ее было чистое, такое же прекрасное, но на щеках играл румянец заполошной схватки. Ему бы уйти, пока не передумала, не решила вдруг, что с ним еще можно позабавиться, устроив какую-нибудь колдовскую ловушку. Но Василий остался.
— Что ты делаешь здесь, на болоте? — спросил он. — Прячешься от кого?
— Ах, если бы… — тоскливо отмахнулась она. — Сам погляди.
И он посмотрел — не по-человечески, а изнутри, хотя это вдруг показалось ему грубым — рассматривать девушку. Ее душу — или что у них было вместо души. Она как будто привязана была к этому болоту, которое от отчаяния превратила в свое царство; чьи-то слова по рукам и ногам приковывали ее к мертвой враждебной земле, змеей обвивали грудь.
— Кто тебя проклял? — спросил Василий, невольно подумав, что не стоит ему бередить старые раны — что он мог предложить? Убить ее врага?
— Моя сестра, ты ее знаешь, должно быть, — сказала Василиса. — Ладислава…
— Княгиня?
— Илья ко мне сватался, и отец наш те же испытания устраивал, — весело рассказывала Василиса, хотя чувствовалась за этими словами застарелая грусть. — Ладислава, моя сестра младшая, этого богатыря полюбила. Прокляла меня, да еще обвинила в колдовстве. Сначала тут была моя тюрьма, но потом она стала крепостью, чтобы до меня не добрались те, кто хочет избавить мир от темной ворожбы.
— И женихи? — хмыкнул Василий.
Она снова засмеялась, и он почти готов был признать, что ему нравится ее переливчатый смех. Василиса казалась не слишком напуганной вечным одиночеством — у нее было время смириться с ним, поскольку выглядела она вдвое младше своей сестры. Но разговором с ним девушка упивалась, ловила каждое слово, поскольку давно не слышала человеческой речи. Она не слишком хотела узнавать о судьбе своей семьи, но Василий объяснил все же, как они с Иваном попали в княжество Муромское.
— Ладислава не позволит Ивану жениться на дочери, — решила Василиса. — Как бы ты ни ворожил, она все равно найдет задание, с которым ты не справишься. А он — тем более. Она не отдаст Настасью за князя без княжества.
Василий чувствовал, что что-то не так. Звериное ощущение, шепчущее ему о чем-то страшном. Вполне возможно, Иван тоже окажется в этом глухом болоте — только без головы.
— Я попробую его уговорить, — с сомнением сказал Василий. Княжич упрям; привык, что все ему потакают. Да и Настасья милая девушка, которую многим хотелось бы видеть своей женой.
Василиса кивнула.
— Можно прийти снова? — спросил он прежде, чем успел подумать.
— Только не днем, — попросила она. — Лучше вечером. Иначе мы не сможем поговорить.
Он не стал спрашивать, что с ней делает злое сестринское проклятие — и распутывать сам тоже не стал. Не потому что испугался бы — иногда казалось, что он уже ничего не боится. Не после детства в темнице, не после войны с нечистью. Но Василиса хотела бы сохранить секрет, и он не спорил.
Когда Василий выплутал в темный лес, окунувшийся в ночь, никаких слуг там уже не было. Его, очевидно, похоронили — возможно, он даже заслужил короткую заупокойную молитву. Ненадолго захотелось развернуться и пойти обратно, но Василий вспомнил про Ивана, про злую ворожбу в руках Ладиславы.
И пошел к городу.
========== 5. оборотничество ==========
В лесу завыло, закричало, и Бажена тихо выдохнула, сложила руки, вознося короткую молитву Белобогу, умоляя о защите. Она стояла на опушке, не отваживаясь шага ступить, и слышно было, как сердце у нее стучит, пытаясь вырваться из молодой груди. Отваги в ней было немного, больше — отчаяния, глухого и беспробудного, тяжелой вины, навалившейся на нее, как злой ночной разбойник, пытающийся задушить.
В лес она вошла, подождала немного, а потом побежала — прямо туда, где раздавался рев. Потому что боялась передумать да развернуться, спотыкаясь, прибрести ко двору и пасть перед родителями на колени, заливаясь слезами — что не смогла, не справилась. Но обида на саму себя и страх подгоняли Бажену, и она оказалась на поляне, высвеченной луной, заметила вьющиеся по краям ее тени.
Лес жил, лес менялся, и она была всего лишь путницей, заблудшей душой. Бажена дрожащей рукой нашарила выбившийся из-под рубашки крестик. Не знала она леса, как, говорят, знали прежде в их роду, когда он им был дружественным и приветливым. Да только променяли они его на богатство, на купеческую долю, и Бажене чудилось, что каждый листик об этом знает — и зло трепещет на нее, проклиная наглую девицу.
Зверь был рядом, Бажена слышала его дыхание, тяжелое, невыносимое. Боялась представить, как из темноты кинется, взмахнет лапой, перебивая вздох — и как когти рассекут ее грудь, обнажая трепещущее сердце. Подлое, лживое сердце… Она всхлипнула, но тут же опомнилась, торопливо вытерла жаркие слезы. Не время жалеть себя.
Она оглянулась, пытаясь придумать, куда теперь идти. Страшный голос притих, и теперь Бажена вдруг ощутила себя потерявшейся, заплутавшей в лесу девочкой.
И тогда из темноты выступил зверь. Огромный волк с белоснежной шкурой — ступал он так мягко и неслышно, словно бы во сне, словно и сам он был сном. В темноте блеснули льдистые синие глаза, оскалились белые мощные клыки. Рык зародился в его горле — и замершая Бажена почувствовала эту рокочущую дрожь на коже.
Что-то внутри кричало ей бежать без оглядки, но Бажена рухнула на колени в мягкую траву, беспомощная и беззащитная. Протянула руки к зверю, снова чувствуя, как по щекам катятся обжигающие слезы — и никак не могут остановиться. Она знала эти глаза — разумные, почти человечьи, а потому такие страшные на узкой волчьей морде.
— Олеся, Лесенька, ты меня не узнаешь? — взмолилась Бажена. — Прости меня, прости глупую, я все это не со зла, с досады сказала. Идем домой, матушка очень плачет, очень тебя видеть хочет.
Сестра, которую она прокляла, которую жалила безжалостными словами из-за глупой обиды — совсем не стоящей, чтобы ради нее обращать в чудище. Бажена как сейчас помнила свой крик, свои слова — «Чтоб ты в лесу сгинула!», то, как она развернулась, мотнув косою. А потом услышала, как застонала-заскулила Олеся, падая на колени — чтобы потом из девичьего сарафана взметнулся дикий зверь и, как будто стоная, побежал в чащу.
И не вернулась она ни в тот день, ни в следующий… На третью ночь Бажена сама шагнула в лес — и знала, что без Олеси не уйдет, иначе примет смерть от нее, поскольку эта была честная расплата за то, что она с сестрой сотворила.
Волчица пригнулась и зарычала снова. Она бы бросилась, но тут раздался шорох в кустах, тени заплясали, совы в лесу заухали, кто-то еще завыл… Олеся-волчица вздернула голову, двинула ушами чуткими. Потом и Бажена услышала — тихий смех колокольчиком. Шаги.
На поляну вышла женщина — красивая, гордая, статная. Остановилась напротив испуганной зареванной Бажены, и лунный свет ее высветил: и пронзительные ведьминские глаза — зеленые, яркие, — и толстые косы, лежащие на плечах. На плечи ее была наброшена богатая меховая накидка — Бажена, дочь купца, невольно узнала в прекрасном одеянии шубу из куницы. В руке женщина держала изящный лук, на поясе висел охотничий нож.