Две недели мы приобщались к вершинам современного вокала во всех его проявлениях - от концертных записей до вольного воспроизведения племянниковыми гостями. Двор мучился, но терпел, поскольку звезды зарубежной эстрады звучали все-таки мелодичнее, чем жалующийся на жизнь кот. Кроме того, связываться с компанией из двух десятков студентов, разогретых дешевым алкоголем и доступными девушками, представлялось занятием гембельным и небезопасным.
К калиному возвращению соседи отличали «Пинк Флойд» от «Лед Зеппелин» и практически свободно оперировали в диалогах несложными итальянскими фразами на уровне «Феличиты» и «Соло Ио». Не следует думать, однако, что во всей этой вакханалии о коте совершенно забыли. Напротив. Именно Бусик был той изюминкой, которая придавала некую художественность банальному, в сущности, разгулу. Потерявший всякое достоинство кот был вынужден добывать себе жалкое пропитание в виде сухарика или кусочка бублика, многократно выделывая всяческие антраша под дружный хохот бессердечных студентов. Мало того, что он должен был прыгать на высоту горизонтально протянутой руки за этим подаянием, будущая советская интеллигенция требовала от несчастного животного, чтобы он в полете исполнял трюк «лапками тынц-тынц». И подгоняемый голодом котик целыми днями упражнялся в воздушной акробатике на потеху сомнительным барышням. Насколько мне было видно все с того же подоконника, ни малейших симптомов паралича у Бусика не наблюдалось. Он скакал, резвился, с видимым удовольствием грыз заработанный сухарик и всем своим видом демонстрировал преимущества лечебного голодания и здорового образа жизни.
Гэцанки прекратились приблизительно минут за пятнадцать до торжественного входа во двор Кали и Алика - веселая компания по команде «атас» расставила по местам вымытую посуду, прихватила магнитофон, авоськи с пустыми бутылками, свертки с мусором и растворилась где-то в районе Щепкина и Конной.
Звук захлопнутой студентами двери еще висел в парадной, когда Каля, оставив на лестнице Алика, груженого сумками и чемоданами, в волнении вбежала в квартиру. Ее душа рвалась к Бусику.
- Где тут моя мамина маламурочка? Иди ко мне, моя сыночка гнусная! - причитала Калерия, вытаскивая из сумочки объемистый сверток, явно набитый каким-то импортным деликатесом. И тут Бусик, лежавший до того в своем, ставшем ему уже просторным, кресле, издал сдавленный писк и бесформенным кулем свалился на пол. Он скулил и полз по ковру, волоча за собой задние лапы, с таким видом, как будто это не он, а совершенно другой, незнакомый нам здоровый и жизнерадостный кот, полчаса назад скакал по комнате и делал «лапками тынц-тынц» под восторженные вопли студенческой шайки. Подхватив страдальца на руки, Каля немедленно ощутила потерю. За две недели Бусик потерял добрую половину своего чемпионского запаса - и видение ехидно ухмыляющегося Вили с угла Торговой и Софиевской немедленно возникло в калином воображении.
- Ну? - с интонацией Великого Инквизитора повернулась она к племяннику, наглядным жестом взвешивая на вытянутых руках несостоявшегося рекордсмена - Ну и?
- Тетя, вы не поверите, но он не ел. Он не ел ничего с самой той минуты, как вы вышли со двора. Он так страдал, он так плакал, что я ничего не впихнул в него из того, что вы оставили. Я варил курочку - он не ел. Я грел биточки - он тоже не ел. Он даже паштетик не ел... А как он плакал - так вот соседи соврать не дадут. Мне пришлось крутить им музыку, а то они спать не могли, как он страдал... Все-таки он вас очень любит!
По калиной щеке скатилась слеза, величиной с брильянт в ее ушах. Не выпуская кота из рук и не снимая парадное, надетое за границу платье, она ринулась на кухню.
Лежащий на ее объемистой груди котик, удобно устроив голову на калином плече, бросил молниеносный взгляд в честные глаза студента.
И что вы думаете, хоть одна сволочь во дворе рассказала Кале правду?
РИДНА ХАТА
Платаны кипели зеленым кружевом, вздымая арку над булыжниками Пушкинской. Долгий майский вечер заканчивался над Приморским бульваром, со стороны вокзала турецким флагом сближались тоненький серпик месяца и первая звезда. Я обнимал за плечи Светочку и вдыхал запах солнца из ее ослепительно черных волос. Мы проказёнили все на свете, мой институт и Светочки но театрально-художественное и шли пьяные от праздника непослушания, целого дня, проведенного на ногах и бесконечной болтовни обо всем, что неразборчивым ворохом наполняло тогда наши головы.