«Закономерность», однако, заключалась в другом. Чтобы убедиться в этом, стоит взять не документальное, но несомненно правдивое литературное произведение и обратить внимание на то, что в нем наиболее подлинно, то есть не на вымышленные судьбы главных героев, а просто на фон, материал для которого берется без особых размышлений из жизни, из опыта и наблюдений писателя.
Итак, Боровица из повести Збигнева Сафьяна «Прежде чем заговорят»{246}. Осенью 1944 года, небольшое полесское местечко. Бывал и я в этой Боровице, правда, не в Полесье, а в южной Люблинщине, знал героев этой повести, хотя и под другими фамилиями.
Боровица и ее контрреволюция… Переберем персонажи: вот первый — двадцатилетний, в «офицерках», сын вдовы, ставшей под давлением оккупационных обстоятельств торговкой или лоточницей. Вот другие — Венцек и Бенда, только что мобилизованные солдаты, те, что не захотели приносить присягу в народном войске, тоже «простые парни, неученые, в офицерских школах не были», вероятно из деревни, из местных отрядов АК. Наконец, Адам и Ева, Станислав, Зоря и Анджей — целый класс боровицкой гимназии, дружная группа однокашников, сплоченная ячейка подпольной организации и во время оккупации, и теперь, спустя три месяца после освобождения. Они все из семей каких-то боровицких мелких служащих и интеллигентов. И еще один, тот, кого мы не встречаем, так как он был арестован народной властью, — это их школьный товарищ и лесной командир Владек из пражской бедноты, ибо известно, что он ютился где-то там. В начале войны он взял к себе осиротевшего и растерявшегося Стефана, потом они ушли в лес, в офицерскую школу.
Никто из них не имеет ни земельных владений, которые надо охранять, ни акций крупных промышленных предприятий из маминого приданого. Никто из них не говорит о гектарах и дивидендах, о дворцах и банках. Для них речь идет о Польше, содержание их жизни — борьба за независимость. В их отношении к новой Польше нет и тени классового сопротивления. Позднее один из них в своем неотправленном письме к матери-коммунистке напишет:
«Я не знаю, ты ли права или правы те, другие, но я совершенно не способен разобраться в этом. Почему я должен быть против тебя? Почему я должен быть против тех, кто еще два месяца назад были моими товарищами по роте? Почему сегодня от меня требуют признаться, например, в том, что я думаю об аграрной реформе? Тебе, дорогая, скажу откровенно: я ничего не думаю… Я никогда близко не видел ни одного помещика».
Один из них — двадцатилетний подпоручник АК Стефан Олевич говорит:
«Я понимаю, демократическая Польша, аграрная реформа, земли над Одрой — эти истины так же очевидны, как борьба с немцами. Нет, не так… Если бы во время оккупации командир сказал мне, что после войны будет аграрная реформа, я считал бы, что так и надо, и даже не думал бы об этом. С чего бы это я, Олевич, стал бы вмешиваться в такие дела? Я никогда над этим не задумывался, я даже никогда не жил сколько-нибудь долго в деревне».
Контрреволюция, вызывающая жалость…
«Человек хочет бороться за правое дело. Когда я вступал в партизанский отряд, никто не говорил громких слов, никто не должен был их ни повторять, ни слушать до пресыщения. Никто не проверял, хороший ли я поляк, и никто не уговаривал меня идти бороться против немцев. Все было понятно само собой».
Итак, что же стоит на пути к соглашению в момент освобождения, который к тому же наступает еще в ходе войны, когда остальная часть страны жаждет спасения, а независимость еще только предстоит добыть в борьбе? И все же двадцатилетний в «офицерках» при одном только виде генерала в польском мундире из России стискивает кулаки, а Венцек и Бенда, готовясь дезертировать из польского войска, говорят: «Собственно, Польши вообще нет. Мы ведь были в лесу, боролись, нам никто слова доброго не сказал, а только задают вопросы». «А где твой мундир, Адам, где твои звездочки?» — спрашивают своего командира товарищи, партизаны, гимназисты, когда видят мундир поручника Эдварда Кольского. Ему, соседу по парте, товарищу, знакомому со школьных лет, говорят: «Нас тебе не понять, а тебя мы сами не хотим понимать, себя же нам не в чем упрекнуть». Дело в том, что Эдвард Кольский возвращается в свой школьный класс другой военной дорогой, возвращается, пройдя через фронт, через Ленино, через госпиталь, с еще не вполне зажившей раной. Здесь в родном местечке, в магазинчике, в котором он в течение пятнадцати лет покупал конфеты, его встречают словами: «Вы хорошо научились говорить по-польски…» У порога дома при встрече со всеми своими товарищами по выпускному классу он столкнется с холодной враждебностью. «Мы из другого мира», — скажет ему Ева, прежняя симпатия, а может быть и любовь, поскольку все еще, несмотря ни на что, она любит и ждет, поскольку все еще, несмотря ни на что, надеется на лучшее, стыдясь этого перед своими товарищами. Однако Кольский не может найти с ними ни одного общего слова. Горькая, болезненная встреча с родиной. В итоге приговор Кольского в равной степени горек и несправедлив: