Это поколение воспитывалось на достоянии польской культуры, органическую часть которой составляя восточный вопрос. Современный им мир они видели сквозь призму той истории и тай культуры, все еще живой, содержание которой было связано с восточной, ягеллонской и послеягеллонской Польшей. Переориентация сознания — нелегкое дело, а нахождение нового пути в той сложной обстановке, где сплетались воедино вопросы, унаследованные от XV, XVIII и XX веков, почти выходило за пределы человеческих возможностей. Каждая же ошибка означала трагедию человеческой личности, зачастую целых групп, а в итоге — национальную трагедию.
А могли ли они представить себе иную Польшу, знали ли они ее? Ни польская литература, ни поэзия, ни история, ни школа не учили их видеть Западную Польшу. Мицкевич и Сенкевич согласно взглядам эпохи, по их мнению, были главным для Польши. А кем были Юзеф Ломна, Кароль Мярка, Михал Кайка? Они не только находились вне поля зрения, о них Одиссеи просто не знали. А новая нота, появившаяся в главном течении польской духовной жизни, в частности у Жеромского в «Ветре с моря», да и в «Пепле», почти да была замечена. «Открытие» запада происходило лишь в годы, непосредственно предшествовавшие войне. Гдыня и флот, Морская лига, «Прах в земле» Киселевского, «Дух» Ваньковича… Каким далеким и экзотическим казалось все это!
В селецкой землянке, где зимой 1943 года размещался учебный батальон 3-й пехотной дивизии, у пышущей жаром печки, между жердями, на которых висели вечно мокрые портянки, я вслушивался в неторопливые беседы жителей Силезии и Поморья, «перебежчиков» из вермахта. Какими далекими, просто чужими казались эти люди со всем их личным, семейным и историческим опытом, навыками, складом ума, лишенные славянской напевности восточного говора, не верящие, что украинцы — главная проблема для Польши… До чего же она другая — та Польша, за которую мне предстоит сражаться на фронте, Западная Польша, в которой они, люди запада, притом жители городов, а не деревень, будут играть главенствующую роль.
Нет, для Польши это отнюдь не проблема Алжира. И я не хотел бы пережить последствия этой проблемы, если бы ее решение было бы вновь отсрочено, если бы оно растянулось, как во Франции, на долгие послевоенные годы.
В свете исторической перспективы наглядно видно, что этот польский сложный историко-территориально-национальный узел должен был быть окончательно развязан, и именно тогда, раз он не был развязан раньше. Однако то поколение, на плечи которого легла эта историческая задача, за свои необходимые усилия заплатило тяжелым моральным шоком. Сегодня нельзя забывать об этом.
Следовательно, во-вторых, они боролись за Польшу, суверенную, самостоятельную, ни от кого и ни в чем не зависящую, не сознавая, сколь анахронична сама эта идея, порожденная образом и политикой умершей Польши, в сколь сильной степени понимаемая подобным образом суверенность означает одиночество, которое ведь было причиной польской катастрофы, в сколь сильной степени мерилом понимаемой подобным образом независимости становится право противопоставлять себя всем, право творить в мире произвол. Они не понимали, что даже отдельный полудикий человек, погребенный в тайге зверолов, не может быть независимым хотя бы от ремесленника, который снабжает его порохом, и от другого ремесленника, который обрабатывает добытые им шкуры, чтобы продать их другим людям. А уж о народе, живущем среди других народов, вовлеченном в международные транспортные и стратегические, экономические и культурные связи, и говорить не приходится.
Эта взаимозависимость судеб всегда, когда касалась их лично, представлялась им горькой случайностью, возможно, чьим-то упущением или ошибкой в расчете. Например, так было в сентябре 1939 года, когда вместе со Стажиньским они посылали на запад то умоляющие просьбы, то самые страшные проклятия. Так было и в августе, и в сентябре 1944 года, когда ожидали чуда… И та польская обреченность и это безразличие мира — все это не могло быть правилом!
Отвергая само правило, они не могли согласиться и на то, чтобы признать взаимозависимость польских проблем и проблем ближайшего соседа Польши, ибо в головах поляков в период второй мировой войны как-то труднее всего укладывались две вещи: статистический ежегодник и карта Европы. Это поколение верило всяким небылицам, но никак не могло поверить конкретным вещам: цифрам, характеризующим производство, богатство и мощь, а также километрам, отмеряемым на карте. Разумеется, Одиссеи не слышали о том разговоре трех великих стратегов, когда спички, листок бумаги и вырванная из школьного атласа карта были использованы для уточнения потребностей, интересов и взаимных обязательств великих держав, которые во многом определяли судьбы миллионов отдельных человеческих личностей. А если бы даже и слышали, то не захотели бы поверить в этот разговор… Трудно требовать от них также и того, чтобы в то время ни с того ни с сего они могли бы проникнуться социалистическими идеалами взаимосвязи и единства народов и стран, могучего социалистического содружества народов, которое лишь намечалось тогда в едва заметных зародышевых формах.