С течением времени Черчилль все меньше нуждался в поляках. В декабре генерал Копаньский обратился к фельдмаршалу Монтгомери с предложением направить на фронт дополнительные польские части и создать в его группе армий польский корпус. Ответ маршала, «столь же сухой, сколь и твердый», гласил:
«В польском корпусном командовании я не нуждаюсь, пехотные дивизии охотно приму, но быстро снарядить 16-ю танковую бригаду недостаток техники не позволит». «Тогда, — пишет Копаньский, — я поставил вопрос в том смысле, что союзная армия, предоставляя части для военных операций, может ставить определенные условия»{330}.
Однако англичане нуждались только в пехотинцах. Спустя несколько месяцев они не нуждались уже и в этом. «Вы можете забрать свои дивизии. Обойдемся без них!»{331} — кричал на генерала Андерса Черчилль 21 февраля 1945 года.
Нет, время работало не на тех, кто медлил с приходом. В конце года началось немецкое контрнаступление в Арденнах. Поражения армий союзников на западе развеяли надежды на какое-то резкое упрочение их позиций к концу войны. Мягче стали не русские. Совсем наоборот — мягче стали англичане и американцы. Вновь обращаясь к Советскому Союзу с просьбой о помощи на полях сражений, они не хотели, не могли взвалить на себя хлопоты о Польше…
А время работало на Польский комитет национального освобождения. Несмотря на трудности осени и зимы, несмотря на усиление диверсионной деятельности реакционного подполья, несмотря на растущее бремя потребностей войны, обстановка прояснялась и стабилизировалась.
Становилось все более очевидным, какие из этих трудностей порождались неизбежным балаганом «первого дня творения», какие — хаосом, колебаниями людей, экономическим и моральным наследием оккупации и войны, а какие — враждебностью, классовым сопротивлением, политическим недоверием. И удельный вес этих последних факторов оказывался не таким уж большим. А главным было то, что после того «первого запуска» в июле — сентябре 1944 года, после кризиса в октябре Польша обрела «второе дыхание», и сильные моторы жизни, на приведении которых в действие основывал свою концепцию ПКНО, заработали на полную мощность. Освобождаясь от случайных проблем, главное течение жизни Польши развивалось по законам роста, динамики, бывшей следствием позитивного характера конструктивной программы национального возрождения.
За новую власть голосовали делом, все назревшие, не терпящие отлагательства потребности жизни людей, гмин, уездов, всей нации. Крестьянин пахал и сеял, чтобы был хлеб, и тем самым поддерживал народную власть. Рабочий, пуская в ход свой станок, тоже поддерживал народную власть.
«Не теряй времени! Ты видишь потрясающую нужду, которая распространяется по стране и хватает людей за горло. Именно ради них, этих осиротевших людей, ты должен работать», — говорил представитель ПКНО. Должны же быть «честные люди, которые не только будут думать о своих интересах, но и займутся делами общества».
«Ладно, я попробую», — решительно сказал старый деятель молодежной организации Стронництва Людовего Ян Качор, которого ПКНО уполномочил сделаться старостой Опатувского уезда{332}.
«Учительство наверняка не откажется работать в школах: оно слишком сильно любит свою профессию»{333}, — отвечал на призыв Польского комитета национального освобождения Томаш Хадам, директор гимназии в Сандомире.
Под бомбами и снарядами начинали работать начальные школы и гимназии. Юристы, возрождая судопроизводство, первоначально отказывались работать в самом ведомстве ПКНО{334}: «Мы связаны служебной присягой на верность правительству, находящемуся в Лондоне». Но могли ли они оставаться в стороне? Ведь предстояло разработать первые в Европе законы о наказании гитлеровских преступников. Законы, не имевшие прецедента, — моральный долг перед павшими и живыми. В течение всего лишь месяца сотрудники ПКНО оказались способны разработать тринадцать основополагающих юридических актов, послуживших основой для послевоенного антигитлеровского законодательства в Европе.
И наконец, в пользу народной власти действовало обычное человеческое стремление к житейской стабилизации. Язвительно и злобно пишет об этом эмигрантский историк Побуг-Малиновский:
«После кошмара немецкой оккупации русское освобождение могло восприниматься как перемена к лучшему. Возрождались школы, появилась пресса, начали выходить книги. Вновь ожили театры. И все это под шум развевающихся бело-красных знамен. Открывавшиеся учреждения привлекали не только оппортунистов или простаков. Многих туда толкала суровая жизненная необходимость»{335}.