«Дело генерала Фельдорфа, стоявшего во главе организации «Не», и «Не» в эмиграции окружены странным «заговором молчания». В попытках раскрыть его я встретился с сильным сопротивлением и возражениями… Сообщения, полученные мною от членов организации «Не», сводятся к следующему: «Мы вели пропаганду шепотом», «Мы пользовались каждым случаем, чтобы прозондировать настроения в советских войсках», «Из частей Берлинга дезертировало много солдат… Мы поддерживали эти настроения путем осторожных контактов с теми, кто был принудительно мобилизован», «На стенах городов появлялись наши надписи или различные добавления к коммунистическим лозунгам» и, наконец, самое важное: «Мы использовали общеизвестную взаимную подозрительность, существовавшую между польскими коммунистами, и недоверчивое отношение к ним Москвы, мы добивались ликвидации опасных и вредных с нашей точки зрения людей, посылая им письма, подписанные известным псевдонимом или фамилией умершего или арестованного деятеля, и предлагая встречу или затрагивая какие-то якобы особо доверительные вопросы… Поскольку все письма подвергались строгой цензуре, то тот, кто получал такое письмо, терял доверие, за ним начинали следить, зачастую снимали с должности, а некоторых арестовывали и высылали»{340}.
На практике это выглядело значительно проще. Вспоминает первый уполномоченный ПКНО, секретарь воеводского комитета ППР и келецкий воевода Бронислав Белчевский:
«Из-за линии фронта возвратилась часть руководящего актива АК с явной целью организовать диверсии в отношении молодой власти. Они начали в массовом порядке возобновлять старые контакты со своими давними сторонниками, шантажировать бывших аковцев принесенной ими присягой и даже угрожать суровыми последствиями за нарушение дисциплины организации. Реакционные круги, шантажируя тех бывших членов АК и НСЗ, которые категорически отказывались продолжать политическое сотрудничество с ними, нередко прибегали к анонимным обвинениям, направляемым в органы безопасности. Я помню одно такое анонимное письмо, отпечатанное на машинке, в котором отправитель обвинял нескольких молодых батраков из гмины Юрковице в участии в деятельности НСЗ и якобы совершенных ими преступлениях. Разумеется, управление безопасности арестовало обвиняемых»{341}.
Лишь после рассмотрения дела Озгой Михальским и Белчевским батраки были освобождены.
Однако общее недоверие росло, усиливаемое множившимися фактами нападений на милицейские посты, организационными трудностями административных органов, групповым дезертирством, наконец, событиями той трагической ночи в 31-м полку.
Люди, которые пришли в войско сами и которые не хотели, чтобы их боевая патриотическая деятельность во время оккупации становилась поводом для недоверия, выступали в защиту своего достоинства, своего права честно служить родине в новых политических условиях. И здесь с инициативой выступила армия.
Офицеры АК, служившие в боевых частях 1-й армии, сражавшихся на передовой, написали открытое письмо-декларацию{342}, отмежевываясь от интриг Главного командования АК, заявляя о готовности лояльно служить родине под руководством новой власти.
Еще 18 октября газета 1-й армии «Звыченжимы» опубликовала передовую статью «Солдат из АК». Приведя письма солдат нашей армии, бывших членов АК, газета констатировала:
«Мы глубоко убеждены, что вся Армия Крайова окажется в рядах единого Войска Польского — вооруженного органа нации, самого красноречивого выражения ее единства и силы. Это происходит вопреки отравленной агитации санационного командования АК и подлой деятельности фашистских организаций, проникших в Армию Крайову. Честные солдаты из АК, то есть большинство, не поддаются подлым маневрам политических банкротов… Солдат из АК — это прежде всего польский солдат, а не солдат графа Коморовского»{343}.
Политико-воспитательное управление 1-й армии еще было озабочено тем, как, принимая в дивизии пополнение, в значительной мере состоявшее из бывших солдат АК, ассимилировать, привлечь к работе и не обидеть солдат и офицеров.
Однако в заявлениях лояльности появлялось все больше пустой декларативности, а в выступлениях — бессодержательного формализма. Между тем один из инициаторов такой коллективной декларации, капитан З., заслуженный офицер, пришедший в наше войско из АК одним из первых, еще весной 1944 года был арестован в небольшом местечке под Варшавой на квартире своей подруги, где, как оказалось при обыске, находилась действующая рация, по которой систематически поддерживалась связь с Лондоном. Зачем он туда пошел? Возможно, действительно только возобновить старые контакты, личные, дружеские, человеческие? А возможно, и не только для этого. Его отрицания не могли ведь служить объективными доводами.