Поезда двигались на юг, но всем было ясно, что это означало движение на запад, к Польше. Двигались по следам Советской Армии через поля недавних сражений: Воронеж, Курск, Белгород, Харьков. Километры путей, заново проложенных через развалины, где и следов не осталось от прежних насыпей, через десятки километров обожженной земли, превратившейся в черную пыль, через поля со следами недавней битвы — опаленными остовами сгоревших танков, вдребезги разбитыми касками, какими-то непонятными обрывками и обломками… Километры, десятки километров сожженной земли, на которой, казалось, уже никогда ничего не вырастет. Импровизированные вокзальчики в землянках, вдоль путей — старые и новые, противовоздушные щели, нужда в которых все еще не отпала. Кучи свежих щепок вдоль пути, проложенного только вчера в обход глубокой воронки, и желтые пятна свежих опилок, щедро насыпанных там, где после налета оставались лужи крови.
Поезда шли на юго-запад и по старым следам прошлогодних боев, и по свежим следам тех, которые еще продолжались. Ехали долго, очень долго, а километры полей сражений казались более длинными, чем обычные. Путь к Польше представлялся таким длинным, даже более длинным и трудным, чем думалось раньше. Сумы, потом Киев, Коростень, под Сарнами поезда пересекали старую границу. Оттуда шли не прямо на Ковель, а поворачивали к югу, на Ровно, и двигались уже только по ночам, так как фронт был близко.
Стояла глубокая ночь, и темная стена леса дышала свежестью, когда наш батальон высадился на железнодорожной ветке в запретной зоне. Нервничая, офицеры вели взводы в чащу леса, развертывая цепи. В густом, источающем влагу молодняке мы занимали оборону, прикрывая от нападений бандеровцев разгрузку составов.
Лес стоял непроницаемый, тихий, коварный. Предвесенняя ночь не кончалась. Звуки капель росы и дождя, стекавших ручейками с дубовых листьев, казались неожиданными шагами, за спиной слышался приглушенный шум разгружающегося эшелона, а где-то далеко, но не на фронте, пощелкивали одиночные выстрелы и автоматные очереди. Было холодно, неспокойно, неуютно.
Поздно на рассвете мы сняли оборону и батальон, двигаясь вдоль путей промокшей, сонной колонной, вполз в незнакомый городок. Нет, они не узнавали его. Осталась лишь надпись на здании вокзала — название станции, тогда — еще на двух языках: «Kiwerce» и «Киверцы».
А ведь это была Волынь. Земля, на которой они выросли и куда возвращались спустя четыре года. Возвращались на то место, где стоял отцовский дом, где четыре года назад они оставили семью. Возвращались и чаще всего не находили здесь даже его следов. Страшнее всего были разговоры, если случалось встретить кого-нибудь из старожилов. Длинный список называемых фамилий и различные ответы, суть которых всегда сводилась к одному: «Их нет, забудь».
Мы двигались дальше на Секежице, Езёро, Тростянец, Софиевку, где некогда стояли сторожки польских лесников, дома колонистов, избы давно осевших здесь польских крестьян. Нет. Не осталось ничего. Только трава да одичавшая малина окружали кучи спекшихся кирпичей и кафельных плиток. В лесу между распаханным старым еврейским кладбищем и огромным новым польским, тоже распаханным, сооружали мы заново свои временные жилища из жердей и брезента, образовывавшие поротно улицы: Варшавская, Краковская, Познанская. Из белых осколков, найденных на пепелищах чьего-то дома, мы выкладывали орлиные крылья. Походная солдатская Польша была с нами.
Полки принимали новобранцев из Волыни. Целые отряды самообороны, один — с седым ксендзом, со знаменем и богоматерью, возглавляемый украинским коммунистом, другой — с учителем, бывшим полицейским и неграмотным крестьянским мудрецом. И приходили они не как призывники, а как странники с раз и навсегда упакованными вещами, готовые к дальнейшей дороге.
Полки отправляли офицеров и подофицеров в «гражданские командировки» — в распоряжение СПП, для организации перевозок польских семей временно на юг, на Дон и Кубань, в теплые, зеленые, хлебные места. Именно тогда на испепеленной фашистами земле впервые раздались слова, которых не понять тем, кто не стоял в Ровно на краю рва, в котором находилось 30 тысяч убитых, или на пепелищах некогда четырехтысячной Софиевки: «Если бы моя семья находилась не в Лодзи, а в Сибири, я был бы счастлив!» Их произнес автоматчик Ижицкий из 5-го пехотного полка{41}.