Бледнеет, хотя это было самое большое геройство, самое замечательное, а вместе с тем и самое страшное: геройство отчаяния. Оно уже не могло сыграть какой-либо позитивной роли и обеспечить осуществления каких-либо реальных целей. Геройство с одной только целью — умереть достойно. Геройство, когда уже не остается ничего другого.
Там, на Замойщине, до сих пор можно услышать разговоры о боях над Таневом, до сего дня вопрос этот сохраняет болезненную остроту. Подобно тому, как в Варшаве — вопрос о восстании. Но говорят не о славе. Говорят о тайне кладбища под Осухами.
Сам ход событий, свидетельства участников однозначно определяют виновников: командование отрядов, замойский инспекторат, лично майор Калина (Эдвард Маркович).
Но ведь дело далеко не так просто. Это командование, эти люди имели славное патриотическое и боевое прошлое, они не раз жертвовали собой, проявляли немало воли и умения.
«Ведь, по сути дела, майор Калина был антигитлеровцем, — напишет позже полковник Прокопюк, не имевший слишком больших причин хвалить офицера АК. — Он много лет участвовал в подпольной деятельности. Его брат, поручник Скала, был зверски замучен во время следствия в гестапо. Ничего плохого нельзя сказать и о поручнике Вире, семью которого — отца, мать и сестру — гитлеровцы публично казнили в Юзефуве…»{74}.
И все же еще там, в болоте под Студзеницей, под дождливым небом пронесся крик: «Измена!» Какое детское объяснение всех проигранных битв!
Позднее писали о самоуверенности и заносчивости «вояки», «пана майора». Дешевая это ирония.
Говорили также, что, потрясенный смертью близких, больной, истощенный в результате недавно перенесенной тяжелой операции, он сломался физически и морально. Что струсил — такого не говорил никто.
Возможно, он действительно пришел в себя лишь в сумерки 24 июня, когда эхо боя под Боровцом показало, что теперь он остался в одиночестве. Только тогда он сказал, что отдает себе отчет, что берет ответственность на себя, что готов нести ее. Менее чем через 24 часа он покинул свою инспекторскую бричку и ушел в сгущавшуюся темноту, навстречу своей невыясненной судьбе. Куда? Один из участников событий вспоминал, что позднее, при встрече в лесу, майор просил: «Ребята, когда придут немцы, обращайтесь ко мне не «пан майор», а только «пан капрал». Другой участник говорил, что шел за инспектором целый час — три с половиной километра от брода на Студзенице до обгоревшей автомашины, что на Бычьей дороге. Майор был невменяем, шел как слепой, натыкался на деревья, ничего не слышал и ни на что не реагировал…
Может, так и не пришел в себя, так и остался по-прежнему невменяем… Может, размышлял…
…Всю жизнь он был офицером. Всю жизнь он был всего лишь офицером административной службы. Строго говоря, военным чиновником. Двенадцать лет — капитаном. Продвижения никакого. Но он был нужен. Добросовестный. На него можно было положиться. На другой день после поражения ушел в подполье. Просто, как по утрам уходят на работу. Через три года дождался. Его послали инспектором. Четыре уезда, лес, переполненный вооруженными людьми. Национальное восстание или крестьянский бунт? Приказали успокоить. Навести порядок. Поставить в рамки. Объединить. Для законной власти. Разве он не навел порядок? Разве ершистые в прошлом боевые отряды не приобрели, став ротами 9-го пехотного полка АК, воинского вида и готовности повиноваться, осторожности, умеренности в действиях?.. Разве плохо выглядела прежняя варшавская диверсионная рота, одетая теперь в английские мундиры, которую он превратил в охрану штаба и склада? Склады достались немцам… Кто-то возмущался по этому поводу. Скшипек, Антон или взводный Вархал, который командовал этим крестьянским батальоном? Что не дал им оружия?.. Так оно было предназначено на случай мобилизации для правительственных отрядов, а не для крестьянского войска, которое не хотело превращаться в регулярную армию. Таков был приказ, и он лишь выполнял его. Добросовестно. Было сказано: «Сосредоточить отряды, мобилизовать, создать представительную силу, чтобы было что показать большевикам». Потом пришли дополнения: «Не связываться, как можно дольше действовать самостоятельно, лишь бы не поддаться на сотрудничество с большевиками». Он не поддался. Приказ выполнил. Наверняка лучше, чем те, на Волыни. Оттуда три батальона пошли к русским, а потом хуже того — к Берлингу, к польским коммунистам. Он не дал себя соблазнить, связать совместной борьбой… Большевики ушли… Были слышны выстрелы.